Эпизод \\\\[131й]//// БУДЬ ПРОЩЕ!
•>> Контрольный полёт по системе с прямой
•>> Горжусь своей Родиной
•>> «Записки Серого волка»
•>> Андрюха Таманцев
•>> Дары гусиной охоты
•>> Ошибка, враг – в афоризмах и диалогах из кино
16 сентября 1972 г. (суббота)
Будь проще – и ты поймёшь, что проще некуда!Геннадий МАЛКИН
Из-за неважной видимости сегодня летали вариант СМУ. А это значит – для курсантов никаких самостоятельных полётов. Только контрольные с инструктором и по приборам под шторкой.
Выполнил с Батей полёт с заходом на посадку по системе с прямой.
Взлетели. После уборки взлётно-посадочной механизации на высоте 150-200 м «шеф» дал команду с креном 20° выполнить отвороты сперва вправо на 15°, а затем влево («змейку»). Этим мы проверяли работу авиагоризонта и компасов (так по инструкции). Всё было в норме, поэтому с оборотиками 97% разогнали наш Эл до крейсерской скорости 350 км/ч и пошли в набор. Меня инструктор тут же прикрыл шторкой. И я пилотирую самолёт по проборам без видимости естественного горизонта и наземных ориентиров.
Тянусь рукой к «бороде» приборной доски и устанавливаю задатчик опасной высоты радиовысотомера РВ-УМ в положение «100 м». Теперь, как только под крыльями нашего Эла истинная высота достигнет этого значения, мы будем предупреждены об этом «важном событии» сигналом в наушниках и красной лампочкой, даже если увлечёмся пилотированием…
Ну что, набор он и есть набор. Я пилотирую, Трошин сзади молчит, скучает и смотрит…
По истечении 2 мин. 40 сек. по секундомеру на высоте 2500 м инструктор подсказал (мы ведь этот вид полёта почти не знаем):
— Доложи: под шторкой, две с половиной!
Я в эфир:
— 18й, под шторкой, 2500.
— На привод 2700, 18й, — отозвалась система посадки (РСП).
С креном 20° и набором высоты разворачиваемся на дальний привод, скорость уменьшаем до 300 по прибору.
Сижу, «курю», выдерживаю простейший горизонтальный полёт, уделяя основное внимание пассивному выходу на приводную станцию, т.е. просто выдерживаю КУР=0°.
И хотя наземный маркер по ТТД работает до 2000 м, у нас он всё-таки сработал – в шлемофоне длинными гудками промаячил сигнал и замигала лампочка ДПРМ на приборной доске. То есть, мы вышли строго на приводную станцию! Стрелочка АРК-9, поколебавшись, упала на 180, я переключил секундомер, и с креном 20 отвернул на высчитанный на земле расчётный угол с учётом сноса ветром.
И снова простой горизонтальный полёт!
Интересно, там Валерий Иванович в заднем «кабинете» не заснул? В выпуклое зеркало, установленное в передней кабине, чтобы инструктор мог видеть лицо курсанта, глаз Трошина не видно. Обернулся назад посмотреть. Встречаюсь взглядом с лейтенантом.
— Чего крутишься под шторкой – в облаках?
— Посмотрел, что вы там делаете!
— А что я делаю?
— На меня смотрите!
— Заруби себе на носу! При полёте по приборам, тем более в облаках, крутиться нельзя – могут начаться сильные иллюзии в полёте!
Я сразу стал серьёзным:
— Понято!
Прошли ещё немного в горизонте.
…Я вспомнил, как один раз, на вывозной программе прилетевший Сэм тихонько сообщил мне, что Трошин при полёте из зоны, отдавая ручку от себя, «ставил его на уши», бил его головой о фонарь за все ошибки на пилотаже и, чтобы показать, что к креслу следует хорошо притягиваться. Видимо, понаслушался у других инструкторов. Есть ведь разные «шутники»: кто-то дерётся ручкой управления, кто-то бьёт по рукам РУДом, а кто-то таким образом – отрицательной перегрузкой. Поэтому перед полётом я тогда особо тщательно притянулся ремнями. Ну, и когда мы шли из зоны, Батя решил меня так поучить тоже. Берёт управление на себя и начинает тыкать ручкой к приборной доске, создавая отрицательные перегрузки.
Я нажимаю СПУ и говорю спокойным голосом:
— Товарищ лейтенант, бесполезно! Я хорошо притянут к креслу!
— Гм-гм. Не люблю болтливых <курсантов>!
Больше инструктор мне таких проверок не устраивал!..
Мои воспоминания прерывает голос Валерия Ивановича по СПУ:
— Доложи: в расчётной <точке>!
— 18й в расчётной.
— 18й, разворот на посадочный!
— Крен 20, снижаемся до 2500! — подсказывает инструктор.
Держу скорость 300, вертикальную установил 3-4 м/с. А чтобы скорость не росла, задросселировал двигатель до 75%.
Мы снижаемся…
Стрелочка высотомера слизывает десятки метров высоты. Подвижная шкала компаса медленно вращается вправо. Указатель АРК на ней держится вдоль посадочного индекса. Значит, идём без сноса правильно.
Снижаемся в развороте… Вот подходит высота две с половиной и я подвожу Эл к горизонту.
К треугольному индексу компаса приближается посадочный курс 290° и я по АГД-1 убираю крен.
— Вот. Вышли на ПК… — говорит Батя.
Продолжить он не успел.
— 18й, площадка, выпуск шасси, механизации, — командует РСП.
По ограничениям самолёта на скорости 300 выпускать шасси нельзя. Поэтому выполняю 30-секундную «площадку»: уменьшаю скорость до 290 и только после того впереди, на приборной доске утапливаю кнопку выпуска шасси, и тут же добавляю оборотики, чтобы потом не забыть; на скорости 250 км/ч выпускаю закрылки во взлётное положение 15° и левой рукой перемещаю триммер до отметки «кабрирование-2».
— Доложи…
Но я знаю, как докладывать. Передо мной как раз в этом месте докладывал 57й. 57й – это Коля Козлитов…
— 18й, на посадочном, шасси выпустил, 2500…
— 18му, удаление 30, прибой 293. Снижение! — разрешает РСП.
— Снижайся с вертикальной десять! Возьми двойную поправку в курс – шесть градусов! — подсказывает Трошин.
А я и сам вижу по курсозадатчику компаса ГИК-1 и стрелке АРК, что нас немного снесло влево.
Доворачиваюсь вправо, одновременно устанавливая заданную вертикальную скорость.
— Да спуск не двенадцать метров, а десять! Сейчас «Посадка» будет кричать, что идём ниже глиссады!
Исправляюсь. Просто в крене чуть переборщил со снижением. Замечания мотаю на ус. Я… учусь… летать!
Скорость начинает разгоняться. Прибираю обороты до 52% и раздумываю: а не выпустить ли мне ещё тормозные щитки от кнопки на ручке управления? Ладно, решил пока не выпускать, посмотрим, как будет вести себя скоростёнка…
Снижаемся… Почаще посматриваю на комбинированный указатель скорости… И вариометр… Ну, чтобы не шумели из заднего «кабинета». Валерий Иванович очень не любит, когда только что сказал, а ошибка повторяется…
— 18й, удаление 24, на курсе.
— Отвечай высотой!
— 18й, тысяча.
— После высоты тысяча метров уменьшаем вертикальную до пяти! — командует «шеф».
Вывожу оборотики и выбираю из угла. На вариометре – спуск ровно пять метров в секунду! Стрелка АРК и курсозадатчика совместились, и я доворачиваюсь на них, на посадочный курс.
Мне бы хоть глазком взглянуть за шторку да увидеть, где аэродром! Низзя! Пилотирую по приборам. Будто в облаках. Так летают высококлассные лётчики! Да и не увидать с этого расстояния ВПП – по району стоит густая дымка!..
— 18й, удаление 16, прибой 292, левее 200! Ниже 100!
— Высоту ему!
— 750…
Идём, идём исто по посадочному! А он говорит, что левее! Ну, может, чуть-чуть и левее – нас опять снесло ветром и на указателе компаса появилась развилка между посадочным индексом и стрелочкой АРК…
Но, коль так, не дожидаясь подсказки сзади, снова чуток доворачиваюсь по курсу на двойную поправку вправо, на этот раз на четыре градуса.
— Запроси информацию, — подсказывает Батя. — Как запрашивать, знаешь?
Я киваю, полагая, что мой кивок инструктор увидит в зеркало, и нажимаю кнопку передатчика:
— 18й, 600…
— Удаление 13, левее 200, ниже 70!
По СПУ прорезалось спокойное:
— С 600 метров держим снижение 2-3 м/с!
Устанавливаю заданную Трошиным вертикалку. Чтобы не упала скорость, прибавил оборотики.
Ой, как хочется лишний раз получить от радиолокационной системы информацию о своём положении относительно глиссады снижения и полосы! Однако я знаю: не следует нервировать лишними запросами оператора зоны посадки – по радиообмену впереди и сзади меня на посадочном курсе в эту секунду соответственно на удалении 6, 23 и 32 километров три самолёта с моими товарищами-курсантами на борту, а ещё один в развороте при полёте с заходом двумя на 180° – он выходит на ПК на высоте 500 метров. Они тоже учатся летать по приборам под шторкой и получают инфо в эфире. Плюс я на дальности 12!.. Нет, наверное, уже десять или даже девять километров! Четыре самолёта на посадочном курсе – это действительно много! И секунд через тридцать выйдет ещё пятый… Но прежде чем дать команду или оповещение любому экипажу, оператор должен правильно оценить положение каждого из них и лишь потом выдохнуть уведомление в эфир. Любая ошибка РСП даже в позывных не допускается, ибо в авиации может стоить очень дорого!..
Но вот снова команда для меня:
— 18й, удаление восемь, прибой 290, на курсе, ниже 50. Разворот на посадочный!
— 400!
И я разворачиваюсь на курсозадатчик посадочного курса и «золотую» стрелку АРК – они как раз опять сошлись, значит, мы вышли отменно, строго в створ полосы.
— Скорость! Скорость 250, а не 260! — буркнул сзади «шеф».
Чуть задросселировал двигатель.
Выдерживаю строго КУР=0°. И вертикальную 2-3 м/с спуск! И скорость 250 км/ч по прибору! И по «радиообмАну» оцениваю, кто и где идёт впереди и сзади меня: не сближаюсь ли я с кем-нибудь из них, не догоняет ли меня кто-то из тех, кто идёт за мной. И слежу за высотой! Где же на всё это, чёрт возьми, взять столько внимания и глаз?..
Я… учусь летать… по приборам…
— 18й, 300.
— Удаление шесть, на курсе, ниже 30!
— Не слушай его! Мы нормально по глиссаде идём! — говорит по СПУ Валерий Иванович.
На вариометре вертикальная – два с десятыми метра… Нет сил уже держать ровно два или ровно три… Начнёшь исправлять – или станет меньше двух, или получится больше трёх. И за это потом получишь втык!..
Компас… Строго на привод… Вариометр… Контроль скорости… И высоты… Особенно высоты (в условиях невидимости земли).
— Подходите к дальнему, 18й. Проверьте шасси, механизацию! На курсе, на глиссаде. Горизонт!..
А я уже и так в горизонте! Коротко даю квитанцию:
— 200.
По этой команде бегло бросаю скользящий взгляд: на табло шасси – горят ли там три весёлых зелёных огонька выпущенных стоек; на пульт управления закрылками – светится ли настороженно жёлтая лампочка установленных во взлётное положение закрылок. И опять всё внимание выдерживанию параметров приборного полёта…
Тут уже длинными посылами заблымал сигнал в наушниках и приветливо замигала лампочка маркера ДПРМ. Левая рука отработанным на тренажах движением переключает автоматический радиокомпас с дальнего на ближний привод, «золотая» стрелка АРК дёрнулась и начала показывать направление на БПРС; чуть доворачиваюсь на неё…
А инструктор открывает, наконец-то, шторку.
Взгляд сразу вперёд в лобовое стекло – где аэродром? Фух! Я улыбаюсь под кислородной маской: «Вот она, любимая взлётка! Прямо по курсу, прямо перед нами! Моя ты лапочка!»
Глазами пробежался по всей длине ВПП – нет ли на ней других самолётов, машин, животных или людей, не помешает ли что-нибудь моему приземлению?
Жму кнопку выпуска закрылков в посадочное положение. От этого мой Эл чуть «вспухает», будто не хочет на стоянку, будто желает полетать ещё. Но к такому поведению самолёта я готов, «прижимаю» его ручкой управления, переводя на снижение. Беру триммер на себя в положение «4». Одновременно боковым зрением замечаю отскок из утопленного состояния кнопки выпуска закрылков и загорание зелёной лампочки их полного выхода. И эфир рвёт мой доклад:
— 18й, полностью!
— 18му посадка, <ветер> справа под 60 – пять! — разрешает руководитель полётами.
— Понял!
— Удаление четыре, на курсе… — без паузы и поэтому без моего позывного добавляет РСП.
Прибираю чуть оборотики. Слежу за направлением. Планирую на правую сторону ВПП, ветерок поднесёт и мы приземлимся по центру полосы. И наблюдаю за градиентом падения скорости. Она, как и положено, после выпуска закрылков на 30°, уменьшается… А нам это и нужно!
А вообще-то я, попросту говоря, сейчас занимаюсь визуальным расчётом на посадку, периодически, можно сказать, мельком, бросая взгляд на прибор скорости…
— 18й, удаление три, на курсе, выше 15!
— 180…
Правильно говорит, что выше – иду по верхней кромке глиссады. Чуть отношу точку начала выравнивания подальше от ВПП – не на 150 м, как обычно, а метров за 180, это чтобы войти в привычную траекторию снижения… И попутно жду реакции «шефа». Судя по тому, как сзади Батя безмолвствует и не вмешивается в управление, я пока всё делаю правильно… РП тоже молчит, не хочет мешать моему расчету. Но это если моя ошибка не будет выходить за рамки дозволенного. Тогда мне помогут, обязательно помогут…
Из радиообмена мне известно, что перед взлётной стоит самолёт, в кабине которого – командир нашего учебного полка подполковник Силантьев А.В., один из самых опытных лётчиков и педагогов Харьковского ВВАУЛ. Уверен: он тоже внимательно наблюдает за предпосадочным планированием нашего Эла, оценивая действия курсанта, мои действия, в заходе, расчёте и посадке при ограниченной видимости, пусть даже с инструктором в задней кабине…
От радиовысотомера замурлыкал звуковой перебор, тревожным светом загорелся красный сигнал «Опасная высота». И тут же короткими проблесками в шлемофоне и лампочкой на приборной доске заработал маркер ближнего привода.
— 18й, ближний, высота, скорость…
— Сто метров…
— Полосу вижу! — добавляет Трошин в эфир из задней кабины для оператора системы посадки.
— На курсе, на глиссаде, — сообщает РСП и оставляет нас в покое…
Снижаюсь… Да, уже на глиссаде… Корректирую точку, куда планирую… Вот так… Поддерживаю скорость оборотами… К высоте начала выравнивания самолёта 6-8 метров, которые мы определяем только визуально, скорость должна быть не менее 200 км/ч… Не менее 200 – это вдолбили в наши курсантские головы хорошо! Тогда не упадёшь до полосы, тогда сядешь у знаков посадочного «Т»… Как говорят лётчики, «лучше потерять жену, чем скорость»…
Пора начинать выравнивать нашу ласточку. Перевожу взор влево-вперёд…
Координированным движением ручки управления подвожу Эл к полосе на один метр, одновременно плавно убирая оборотики движка на малый газ…
Боковым зрением отмечаю, как мимо промелькнули бело-чёрные призмы ограничителей ВПП (т.н. «матросы»). Фиксировать на них своё внимание нельзя. При выполнении посадки надо смотреть скользящим взглядом в строго определённом направлении и следить за землёй, оценивая приближение к ней…
Подбираю ручкой управления… Создаю посадочное положение самолёту…
Сел в пределах…
А вот два полёта двумя разворотами на 180° выполнить не удалось: подошла дождевая облачность и начались осадки, вроде как, ухудшающие видимость. Полёты и прикрыли!
Выполнил с Батей полёт с заходом на посадку по системе с прямой.
Взлетели. После уборки взлётно-посадочной механизации на высоте 150-200 м «шеф» дал команду с креном 20° выполнить отвороты сперва вправо на 15°, а затем влево («змейку»). Этим мы проверяли работу авиагоризонта и компасов (так по инструкции). Всё было в норме, поэтому с оборотиками 97% разогнали наш Эл до крейсерской скорости 350 км/ч и пошли в набор. Меня инструктор тут же прикрыл шторкой. И я пилотирую самолёт по проборам без видимости естественного горизонта и наземных ориентиров.
Тянусь рукой к «бороде» приборной доски и устанавливаю задатчик опасной высоты радиовысотомера РВ-УМ в положение «100 м». Теперь, как только под крыльями нашего Эла истинная высота достигнет этого значения, мы будем предупреждены об этом «важном событии» сигналом в наушниках и красной лампочкой, даже если увлечёмся пилотированием…
Ну что, набор он и есть набор. Я пилотирую, Трошин сзади молчит, скучает и смотрит…
По истечении 2 мин. 40 сек. по секундомеру на высоте 2500 м инструктор подсказал (мы ведь этот вид полёта почти не знаем):
— Доложи: под шторкой, две с половиной!
Я в эфир:
— 18й, под шторкой, 2500.
— На привод 2700, 18й, — отозвалась система посадки (РСП).
С креном 20° и набором высоты разворачиваемся на дальний привод, скорость уменьшаем до 300 по прибору.
Сижу, «курю», выдерживаю простейший горизонтальный полёт, уделяя основное внимание пассивному выходу на приводную станцию, т.е. просто выдерживаю КУР=0°.
И хотя наземный маркер по ТТД работает до 2000 м, у нас он всё-таки сработал – в шлемофоне длинными гудками промаячил сигнал и замигала лампочка ДПРМ на приборной доске. То есть, мы вышли строго на приводную станцию! Стрелочка АРК-9, поколебавшись, упала на 180, я переключил секундомер, и с креном 20 отвернул на высчитанный на земле расчётный угол с учётом сноса ветром.
И снова простой горизонтальный полёт!
Интересно, там Валерий Иванович в заднем «кабинете» не заснул? В выпуклое зеркало, установленное в передней кабине, чтобы инструктор мог видеть лицо курсанта, глаз Трошина не видно. Обернулся назад посмотреть. Встречаюсь взглядом с лейтенантом.
— Чего крутишься под шторкой – в облаках?
— Посмотрел, что вы там делаете!
— А что я делаю?
— На меня смотрите!
— Заруби себе на носу! При полёте по приборам, тем более в облаках, крутиться нельзя – могут начаться сильные иллюзии в полёте!
Я сразу стал серьёзным:
— Понято!
Прошли ещё немного в горизонте.
…Я вспомнил, как один раз, на вывозной программе прилетевший Сэм тихонько сообщил мне, что Трошин при полёте из зоны, отдавая ручку от себя, «ставил его на уши», бил его головой о фонарь за все ошибки на пилотаже и, чтобы показать, что к креслу следует хорошо притягиваться. Видимо, понаслушался у других инструкторов. Есть ведь разные «шутники»: кто-то дерётся ручкой управления, кто-то бьёт по рукам РУДом, а кто-то таким образом – отрицательной перегрузкой. Поэтому перед полётом я тогда особо тщательно притянулся ремнями. Ну, и когда мы шли из зоны, Батя решил меня так поучить тоже. Берёт управление на себя и начинает тыкать ручкой к приборной доске, создавая отрицательные перегрузки.
Я нажимаю СПУ и говорю спокойным голосом:
— Товарищ лейтенант, бесполезно! Я хорошо притянут к креслу!
— Гм-гм. Не люблю болтливых <курсантов>!
Больше инструктор мне таких проверок не устраивал!..
Мои воспоминания прерывает голос Валерия Ивановича по СПУ:
— Доложи: в расчётной <точке>!
— 18й в расчётной.
— 18й, разворот на посадочный!
— Крен 20, снижаемся до 2500! — подсказывает инструктор.
Держу скорость 300, вертикальную установил 3-4 м/с. А чтобы скорость не росла, задросселировал двигатель до 75%.
Мы снижаемся…
Стрелочка высотомера слизывает десятки метров высоты. Подвижная шкала компаса медленно вращается вправо. Указатель АРК на ней держится вдоль посадочного индекса. Значит, идём без сноса правильно.
Снижаемся в развороте… Вот подходит высота две с половиной и я подвожу Эл к горизонту.
К треугольному индексу компаса приближается посадочный курс 290° и я по АГД-1 убираю крен.
— Вот. Вышли на ПК… — говорит Батя.
Продолжить он не успел.
— 18й, площадка, выпуск шасси, механизации, — командует РСП.
По ограничениям самолёта на скорости 300 выпускать шасси нельзя. Поэтому выполняю 30-секундную «площадку»: уменьшаю скорость до 290 и только после того впереди, на приборной доске утапливаю кнопку выпуска шасси, и тут же добавляю оборотики, чтобы потом не забыть; на скорости 250 км/ч выпускаю закрылки во взлётное положение 15° и левой рукой перемещаю триммер до отметки «кабрирование-2».
— Доложи…
Но я знаю, как докладывать. Передо мной как раз в этом месте докладывал 57й. 57й – это Коля Козлитов…
— 18й, на посадочном, шасси выпустил, 2500…
— 18му, удаление 30, прибой 293. Снижение! — разрешает РСП.
— Снижайся с вертикальной десять! Возьми двойную поправку в курс – шесть градусов! — подсказывает Трошин.
А я и сам вижу по курсозадатчику компаса ГИК-1 и стрелке АРК, что нас немного снесло влево.
Доворачиваюсь вправо, одновременно устанавливая заданную вертикальную скорость.
— Да спуск не двенадцать метров, а десять! Сейчас «Посадка» будет кричать, что идём ниже глиссады!
Исправляюсь. Просто в крене чуть переборщил со снижением. Замечания мотаю на ус. Я… учусь… летать!
Скорость начинает разгоняться. Прибираю обороты до 52% и раздумываю: а не выпустить ли мне ещё тормозные щитки от кнопки на ручке управления? Ладно, решил пока не выпускать, посмотрим, как будет вести себя скоростёнка…
Снижаемся… Почаще посматриваю на комбинированный указатель скорости… И вариометр… Ну, чтобы не шумели из заднего «кабинета». Валерий Иванович очень не любит, когда только что сказал, а ошибка повторяется…
— 18й, удаление 24, на курсе.
— Отвечай высотой!
— 18й, тысяча.
— После высоты тысяча метров уменьшаем вертикальную до пяти! — командует «шеф».
Вывожу оборотики и выбираю из угла. На вариометре – спуск ровно пять метров в секунду! Стрелка АРК и курсозадатчика совместились, и я доворачиваюсь на них, на посадочный курс.
Мне бы хоть глазком взглянуть за шторку да увидеть, где аэродром! Низзя! Пилотирую по приборам. Будто в облаках. Так летают высококлассные лётчики! Да и не увидать с этого расстояния ВПП – по району стоит густая дымка!..
— 18й, удаление 16, прибой 292, левее 200! Ниже 100!
— Высоту ему!
— 750…
Идём, идём исто по посадочному! А он говорит, что левее! Ну, может, чуть-чуть и левее – нас опять снесло ветром и на указателе компаса появилась развилка между посадочным индексом и стрелочкой АРК…
Но, коль так, не дожидаясь подсказки сзади, снова чуток доворачиваюсь по курсу на двойную поправку вправо, на этот раз на четыре градуса.
— Запроси информацию, — подсказывает Батя. — Как запрашивать, знаешь?
Я киваю, полагая, что мой кивок инструктор увидит в зеркало, и нажимаю кнопку передатчика:
— 18й, 600…
— Удаление 13, левее 200, ниже 70!
По СПУ прорезалось спокойное:
— С 600 метров держим снижение 2-3 м/с!
Устанавливаю заданную Трошиным вертикалку. Чтобы не упала скорость, прибавил оборотики.
Ой, как хочется лишний раз получить от радиолокационной системы информацию о своём положении относительно глиссады снижения и полосы! Однако я знаю: не следует нервировать лишними запросами оператора зоны посадки – по радиообмену впереди и сзади меня на посадочном курсе в эту секунду соответственно на удалении 6, 23 и 32 километров три самолёта с моими товарищами-курсантами на борту, а ещё один в развороте при полёте с заходом двумя на 180° – он выходит на ПК на высоте 500 метров. Они тоже учатся летать по приборам под шторкой и получают инфо в эфире. Плюс я на дальности 12!.. Нет, наверное, уже десять или даже девять километров! Четыре самолёта на посадочном курсе – это действительно много! И секунд через тридцать выйдет ещё пятый… Но прежде чем дать команду или оповещение любому экипажу, оператор должен правильно оценить положение каждого из них и лишь потом выдохнуть уведомление в эфир. Любая ошибка РСП даже в позывных не допускается, ибо в авиации может стоить очень дорого!..
Но вот снова команда для меня:
— 18й, удаление восемь, прибой 290, на курсе, ниже 50. Разворот на посадочный!
— 400!
И я разворачиваюсь на курсозадатчик посадочного курса и «золотую» стрелку АРК – они как раз опять сошлись, значит, мы вышли отменно, строго в створ полосы.
— Скорость! Скорость 250, а не 260! — буркнул сзади «шеф».
Чуть задросселировал двигатель.
Выдерживаю строго КУР=0°. И вертикальную 2-3 м/с спуск! И скорость 250 км/ч по прибору! И по «радиообмАну» оцениваю, кто и где идёт впереди и сзади меня: не сближаюсь ли я с кем-нибудь из них, не догоняет ли меня кто-то из тех, кто идёт за мной. И слежу за высотой! Где же на всё это, чёрт возьми, взять столько внимания и глаз?..
Я… учусь летать… по приборам…
— 18й, 300.
— Удаление шесть, на курсе, ниже 30!
— Не слушай его! Мы нормально по глиссаде идём! — говорит по СПУ Валерий Иванович.
На вариометре вертикальная – два с десятыми метра… Нет сил уже держать ровно два или ровно три… Начнёшь исправлять – или станет меньше двух, или получится больше трёх. И за это потом получишь втык!..
Компас… Строго на привод… Вариометр… Контроль скорости… И высоты… Особенно высоты (в условиях невидимости земли).
— Подходите к дальнему, 18й. Проверьте шасси, механизацию! На курсе, на глиссаде. Горизонт!..
А я уже и так в горизонте! Коротко даю квитанцию:
— 200.
По этой команде бегло бросаю скользящий взгляд: на табло шасси – горят ли там три весёлых зелёных огонька выпущенных стоек; на пульт управления закрылками – светится ли настороженно жёлтая лампочка установленных во взлётное положение закрылок. И опять всё внимание выдерживанию параметров приборного полёта…
Тут уже длинными посылами заблымал сигнал в наушниках и приветливо замигала лампочка маркера ДПРМ. Левая рука отработанным на тренажах движением переключает автоматический радиокомпас с дальнего на ближний привод, «золотая» стрелка АРК дёрнулась и начала показывать направление на БПРС; чуть доворачиваюсь на неё…
А инструктор открывает, наконец-то, шторку.
Взгляд сразу вперёд в лобовое стекло – где аэродром? Фух! Я улыбаюсь под кислородной маской: «Вот она, любимая взлётка! Прямо по курсу, прямо перед нами! Моя ты лапочка!»
Глазами пробежался по всей длине ВПП – нет ли на ней других самолётов, машин, животных или людей, не помешает ли что-нибудь моему приземлению?
Жму кнопку выпуска закрылков в посадочное положение. От этого мой Эл чуть «вспухает», будто не хочет на стоянку, будто желает полетать ещё. Но к такому поведению самолёта я готов, «прижимаю» его ручкой управления, переводя на снижение. Беру триммер на себя в положение «4». Одновременно боковым зрением замечаю отскок из утопленного состояния кнопки выпуска закрылков и загорание зелёной лампочки их полного выхода. И эфир рвёт мой доклад:
— 18й, полностью!
— 18му посадка, <ветер> справа под 60 – пять! — разрешает руководитель полётами.
— Понял!
— Удаление четыре, на курсе… — без паузы и поэтому без моего позывного добавляет РСП.
Прибираю чуть оборотики. Слежу за направлением. Планирую на правую сторону ВПП, ветерок поднесёт и мы приземлимся по центру полосы. И наблюдаю за градиентом падения скорости. Она, как и положено, после выпуска закрылков на 30°, уменьшается… А нам это и нужно!
А вообще-то я, попросту говоря, сейчас занимаюсь визуальным расчётом на посадку, периодически, можно сказать, мельком, бросая взгляд на прибор скорости…
— 18й, удаление три, на курсе, выше 15!
— 180…
Правильно говорит, что выше – иду по верхней кромке глиссады. Чуть отношу точку начала выравнивания подальше от ВПП – не на 150 м, как обычно, а метров за 180, это чтобы войти в привычную траекторию снижения… И попутно жду реакции «шефа». Судя по тому, как сзади Батя безмолвствует и не вмешивается в управление, я пока всё делаю правильно… РП тоже молчит, не хочет мешать моему расчету. Но это если моя ошибка не будет выходить за рамки дозволенного. Тогда мне помогут, обязательно помогут…
Из радиообмена мне известно, что перед взлётной стоит самолёт, в кабине которого – командир нашего учебного полка подполковник Силантьев А.В., один из самых опытных лётчиков и педагогов Харьковского ВВАУЛ. Уверен: он тоже внимательно наблюдает за предпосадочным планированием нашего Эла, оценивая действия курсанта, мои действия, в заходе, расчёте и посадке при ограниченной видимости, пусть даже с инструктором в задней кабине…
От радиовысотомера замурлыкал звуковой перебор, тревожным светом загорелся красный сигнал «Опасная высота». И тут же короткими проблесками в шлемофоне и лампочкой на приборной доске заработал маркер ближнего привода.
— 18й, ближний, высота, скорость…
— Сто метров…
— Полосу вижу! — добавляет Трошин в эфир из задней кабины для оператора системы посадки.
— На курсе, на глиссаде, — сообщает РСП и оставляет нас в покое…
Снижаюсь… Да, уже на глиссаде… Корректирую точку, куда планирую… Вот так… Поддерживаю скорость оборотами… К высоте начала выравнивания самолёта 6-8 метров, которые мы определяем только визуально, скорость должна быть не менее 200 км/ч… Не менее 200 – это вдолбили в наши курсантские головы хорошо! Тогда не упадёшь до полосы, тогда сядешь у знаков посадочного «Т»… Как говорят лётчики, «лучше потерять жену, чем скорость»…
Пора начинать выравнивать нашу ласточку. Перевожу взор влево-вперёд…
Координированным движением ручки управления подвожу Эл к полосе на один метр, одновременно плавно убирая оборотики движка на малый газ…
Боковым зрением отмечаю, как мимо промелькнули бело-чёрные призмы ограничителей ВПП (т.н. «матросы»). Фиксировать на них своё внимание нельзя. При выполнении посадки надо смотреть скользящим взглядом в строго определённом направлении и следить за землёй, оценивая приближение к ней…
Подбираю ручкой управления… Создаю посадочное положение самолёту…
Сел в пределах…
А вот два полёта двумя разворотами на 180° выполнить не удалось: подошла дождевая облачность и начались осадки, вроде как, ухудшающие видимость. Полёты и прикрыли!
Вдогонку: ••>> Взлёт опасен, полёт прекрасен, посадка трудна.
Авиапословица
<<•>•••<•>>
Очень, очень впечатляет! Потрясающе! Нет слов для выражения своего восхищения!
Только что вернулся с просмотра четвёртого фильма киноэпопеи «Освобождение» – «Битва за Берлин». Такой прилив душевных сил, что…
Я не знаю, как передать мне всё прочувствованное!
Моя Родина! Такое выдержать! Какие испытания пришлось пережить нашему советскому народу! Такую силищу, как фашизм, победить!
Особенно сильно действует конец фильма. На фоне красавца города Парижа появляются красные титры: «Что принёс миру фашизм?» И под старую мелодию классической симфонии Бетховена идут беспристрастные надписи: «Во Второй мировой войне погибло: французов – 420.000 человек; словаков – 300.000 человек; англичан – 320.000 человек; американцев – 325.000 человек; югославов – 1.600.000 человек; итальянцев – 400.000 человек; поляков – 6.028.000 человек; немцев – 7.200.000 человек; советских людей – 20.000.000 человек. И фон для последней надписи служит могила Неизвестного солдата в Москве с надписью: «Имя твоё неизвестно. Подвиг твой бессмертен».
Всё это надолго врезается в память. Как только грянули первые аккорды симфонии № 5 Бетховена и появились первые надписи, задрожали у меня губы, к глазам подступили слёзы, холодок пробежал по спине. Столько людей! Столько людей! А ведь каждый из них был целым миром! У каждого было детство, мечты, желания, любовь…
И как Гитлер, этот «фюрер нации» отдаёт приказ открыть шлюзы и пустить воды Шпрее в туннели берлинского метрополитена! Ему ведь доложили, что пути метро используются русскими для выхода в район его норы – бункера Райхсканцелярии! И «вождь» не жалеет никого – ни русских, ни берлинцев, спасающихся на станциях метро от бомбёжек и артобстрелов, ни госпиталей с раненными, развёрнутыми там! Признаюсь, душа у меня заболела тогда от этих кадров! Вот она благодарность «фюрера» «своему» народу за те любовь и обожание к нему, когда в 1938 году в честь 50-летия этого «божества» немецкой пропагандистской машиной было организовано грандиозное празднество. Я видел эти кадры! Как они приветствуют своего обожаемого фюрера. И все, как один, кричат: «Хайль Гитлер!», «Хайль Гитлер!», «Хайль!» А спустя восемь лет он отдаст приказ топить берлинцев водами Шпрее! Сколько порядочных немцев погибло на полях войны, в самом Берлине. И только потому, что в 1920-1930е годы купились на демагогию фашизма!
Правильно написал в своё время Шарль де Монталамбер: «Вы можете не заниматься политикой, всё равно политика займётся вами!»
Не могу понять, как этот трудолюбивый, честный, умный народ поверил Гитлеру и его партии, вручил ему власть над собой? Как поверили фашизму?.. Впрочем, на первом курсе на истории КПСС майор Максименко как-то вскользь заметил: Германию заставили напасть на СССР. Я с места спросил: «Кто?» Преподаватель, помолчав, ответил: «Англия и Франция. Ну и, не исключаю, США. Но прежде всего Англия! Они привели Гитлера к власти только для этого – чтобы уничтожить Россию! А потом ещё раз разгромить ослабевшую Германию, чтобы затем править миром. Для этого и Первая мировая задумывалась в Лондоне и Париже, и за кулисами начиналась ими же, а не Германией…»
Ещё один потрясающий эпизод из киноэпопеи.
Наши на станции метро Кайзергофф пленили немецкого унтер-офицера. И наш лейтенант (актёр Михаил Ножкин) бросает майору-артиллеристу Цветаеву (актёр Николай Олялин):
— Спроси у него, где Райхсканцелярия, и отправь его к святым!
— Не советуйте, лейтенант! — обрывает его Цветаев. — Сами разберёмся!
Вытаскивает из кармана пачку папирос «Казбек» и протягивает пленному.
— Не курю! — вдруг отвечает пленный по-русски. И, взрываясь: — И вообще, почему вы не воспользуетесь советом господина лейтенанта и не отправите меня ко всем святым!?
— Изучал русский язык? — спокойно спрашивает советский офицер, закуривая.
— Вы же коммунист! Вы не должны сомневаться, когда перед вами враг!
Тут Цветаев не выдерживает, угрожающе берёт офицера за гимнастёрку. И фраза, как кинжальный удар:
— Плохо ты знаешь коммунистов!.. — И продолжает, глядя в глаза опешившему немцу: — Уходи. Но знай, если ты ещё раз возьмёшь в руки оружие, тебя расстреляют! Уходи!
Унтер-офицер, оглядываясь, отходит. Но тут же возвращается:
— Райхсканцелярия там, дальше!
Как мне в ту минуту захотелось стать коммунистом! Нет-нет, в коммунистическую партию я хотел вступить и раньше. Но тут!.. Какое это огромное доверие – быть коммунистом! И ведь это доверие надо будет оправдывать всей своей службой. Всей своей жизнью!
Только что вернулся с просмотра четвёртого фильма киноэпопеи «Освобождение» – «Битва за Берлин». Такой прилив душевных сил, что…
Я не знаю, как передать мне всё прочувствованное!
Моя Родина! Такое выдержать! Какие испытания пришлось пережить нашему советскому народу! Такую силищу, как фашизм, победить!
Особенно сильно действует конец фильма. На фоне красавца города Парижа появляются красные титры: «Что принёс миру фашизм?» И под старую мелодию классической симфонии Бетховена идут беспристрастные надписи: «Во Второй мировой войне погибло: французов – 420.000 человек; словаков – 300.000 человек; англичан – 320.000 человек; американцев – 325.000 человек; югославов – 1.600.000 человек; итальянцев – 400.000 человек; поляков – 6.028.000 человек; немцев – 7.200.000 человек; советских людей – 20.000.000 человек. И фон для последней надписи служит могила Неизвестного солдата в Москве с надписью: «Имя твоё неизвестно. Подвиг твой бессмертен».
Всё это надолго врезается в память. Как только грянули первые аккорды симфонии № 5 Бетховена и появились первые надписи, задрожали у меня губы, к глазам подступили слёзы, холодок пробежал по спине. Столько людей! Столько людей! А ведь каждый из них был целым миром! У каждого было детство, мечты, желания, любовь…
И как Гитлер, этот «фюрер нации» отдаёт приказ открыть шлюзы и пустить воды Шпрее в туннели берлинского метрополитена! Ему ведь доложили, что пути метро используются русскими для выхода в район его норы – бункера Райхсканцелярии! И «вождь» не жалеет никого – ни русских, ни берлинцев, спасающихся на станциях метро от бомбёжек и артобстрелов, ни госпиталей с раненными, развёрнутыми там! Признаюсь, душа у меня заболела тогда от этих кадров! Вот она благодарность «фюрера» «своему» народу за те любовь и обожание к нему, когда в 1938 году в честь 50-летия этого «божества» немецкой пропагандистской машиной было организовано грандиозное празднество. Я видел эти кадры! Как они приветствуют своего обожаемого фюрера. И все, как один, кричат: «Хайль Гитлер!», «Хайль Гитлер!», «Хайль!» А спустя восемь лет он отдаст приказ топить берлинцев водами Шпрее! Сколько порядочных немцев погибло на полях войны, в самом Берлине. И только потому, что в 1920-1930е годы купились на демагогию фашизма!
Правильно написал в своё время Шарль де Монталамбер: «Вы можете не заниматься политикой, всё равно политика займётся вами!»
Не могу понять, как этот трудолюбивый, честный, умный народ поверил Гитлеру и его партии, вручил ему власть над собой? Как поверили фашизму?.. Впрочем, на первом курсе на истории КПСС майор Максименко как-то вскользь заметил: Германию заставили напасть на СССР. Я с места спросил: «Кто?» Преподаватель, помолчав, ответил: «Англия и Франция. Ну и, не исключаю, США. Но прежде всего Англия! Они привели Гитлера к власти только для этого – чтобы уничтожить Россию! А потом ещё раз разгромить ослабевшую Германию, чтобы затем править миром. Для этого и Первая мировая задумывалась в Лондоне и Париже, и за кулисами начиналась ими же, а не Германией…»
Ещё один потрясающий эпизод из киноэпопеи.
Наши на станции метро Кайзергофф пленили немецкого унтер-офицера. И наш лейтенант (актёр Михаил Ножкин) бросает майору-артиллеристу Цветаеву (актёр Николай Олялин):
— Спроси у него, где Райхсканцелярия, и отправь его к святым!
— Не советуйте, лейтенант! — обрывает его Цветаев. — Сами разберёмся!
Вытаскивает из кармана пачку папирос «Казбек» и протягивает пленному.
— Не курю! — вдруг отвечает пленный по-русски. И, взрываясь: — И вообще, почему вы не воспользуетесь советом господина лейтенанта и не отправите меня ко всем святым!?
— Изучал русский язык? — спокойно спрашивает советский офицер, закуривая.
— Вы же коммунист! Вы не должны сомневаться, когда перед вами враг!
Тут Цветаев не выдерживает, угрожающе берёт офицера за гимнастёрку. И фраза, как кинжальный удар:
— Плохо ты знаешь коммунистов!.. — И продолжает, глядя в глаза опешившему немцу: — Уходи. Но знай, если ты ещё раз возьмёшь в руки оружие, тебя расстреляют! Уходи!
Унтер-офицер, оглядываясь, отходит. Но тут же возвращается:
— Райхсканцелярия там, дальше!
Как мне в ту минуту захотелось стать коммунистом! Нет-нет, в коммунистическую партию я хотел вступить и раньше. Но тут!.. Какое это огромное доверие – быть коммунистом! И ведь это доверие надо будет оправдывать всей своей службой. Всей своей жизнью!
Вдогонку:
••>> Тот, кто пренебрегает уроками истории, обречён на повторение ошибок. А тот, кто не может усвоить уроки правильно, просто обречён.
Ахем ДРОИМ, «Иллюзии исторических уроков»
••>> Не смотря на происки дьявола и смерть, на вопли наших врагов, мы нанесём вместе последний удар, и Германия будет свободной.
Адольф ГИТЛЕР
<<•>•••<•>>
После ужина все дружно направились в клуб. Раньше ходили худо-бедно строем. А теперь? Ужин, половина в обеденном зале, половина шляется где-то. Кто раньше поужинал, тот раньше порулил к клубу, в казарму или просто побродить без дела по городку.
Ёсипов постепенно сдаёт свои позиции. Собственно свои позиции стал сдавать и я. Тоже постепенно. Я изменяюсь. Надеюсь, в лучшую сторону.
Если раньше я любой приказ, задевающий мою личность, встречал в штыки, то теперь отношусь к этому спокойно. Ведь я сделал выбор – стать профессиональным военным, офицером. А в армии без дисциплины, послушания нельзя! Надо учиться подчиняться и разумной требовательности! Но и напрашиваться на службу не хочется. Поэтому, я, скорее, не создаю условий, чтобы мне приказывали делать то, чего делать не собираюсь.
Знаю, например, что если перед построением останешься в казарме, то в спальное помещение заглянет наш Ёсипов и станет заставлять равнять коечки, табуреты, заправлять шинели на вешалке. Поэтому меня в казарме не застанешь, ухожу и всё.
…Вчера наши писали контрольную работу по теории вероятности и боевой эффективности. Оценка по этой контрольной шла зачётом. А я в это время был в карауле под Знаменем. Сегодня препод предложил всем, кто был в наряде, писать контрольную с первой эскадрильей.
Билет попался несложный. Я быстренько решил задачку про истребитель, которому надо сбить бомбардировщик с третьего снаряда. Следовало вычислить вероятность такого события. Над второй задачей про пять белых и шесть чёрных шаров пришлось покорпеть подольше. Но всё равно, сварганил контрольную раньше других. В общем-то, ничего сложного здесь нет! Надо просто внимательно слушать на занятиях преподавателя. А все подобные задачки – типовые.
Сдаю листок с написанным подполковнику.
— Так быстро?
В ответ «скромно» пожимаю плечами и выхожу в коридор.
В нашем классе запираюсь, чтобы просто почитать взятый в библиотеке литературный журнал «Москва». А если честно, то и побыть одному. Быть всё время в коллективе – утомляет. Именно в одиночестве возникает острое желание посидеть над своим дневником, оценить накануне прожитый день. Ибо, как писал Иоганн Гёте, «Потребность человека в исповеди не исчезнет никогда». Наверное, прав-таки Галага – отшельник я. Однако ещё Ральф Эмерсон верно подметил: «Важна не уединённость места, а независимость. Поэты, жившие в городах, всё равно оставались отшельниками».
В журнале «Москва», взятом в клубной библиотеке, меня привлекла повесть «Записки Серого волка». В последнее время (я, кажется, уже писал об этом) всё чаще замечаю, что меня тянет на такие вещи – читать чьи-то записки, дневники. Интересует, как писали о своей жизни другие люди, их стиль письма.
«Записки Серого волка» – можно назвать исповедью человека необыкновенной судьбы. Леви – эстонец по национальности, житель острова Саарема, воспитывался в мещанской семье, подверженной влиянию мелкобуржуазной пропаганды, особенно сильной в первые годы существования советской власти в Прибалтике. Показателен в этом плане ответ героя повествования на вопрос, почему он не ходит в школу: «А надоело гимны разучивать! Не успел один выучить, как следует учить “Интернационал”, выучил этот, теперь учи “Deutschland, Deutschland Uber alles!¹”».
В 1944 году тринадцатилетним мальчишкой Леви бежит из дому из оккупированной фашистами Эстонии в Германию. И там начинается его горький жизненный путь компромиссов, нравственной неустойчивости и прямых преступлений. Он попадает в школу немецкой разведки, проходит обучение. К сожалению, этот период упомянут вскользь. А было бы интересно прочесть об этом! Видно было, что в разведшколе контроль над курсантами был поставлен на должный уровень, и вести дневник было нельзя, а в этом случае упускаются детали, которые по памяти потом восстановить не удастся. Затем Леви забрасывают в освобождённую от фашистов Эстонию, где он был «лесным братом». Однако быстро попал в ловушку, расставленную многоопытной контрразведкой НКВД, получил срок. Повезло! Попади он в наши руки чуть позже, – больше было бы совершено преступлений, могли и расстрелять к чёртовой матери.
Что поражает? В подробном рассказе об этой жизни нет ни малейшей попытки, хоть сколько-нибудь обелить себя. Такое впечатление, что у автора записок одна задача: без скидок и послаблений, разбираясь в собственном запутанном жизненном пути, примером своей заблудшей жизни предостеречь других молодых людей от склонности видеть романтику в национализме, политическом бандитизме и уголовщине.
«Запискам Серого волка» свойственна, я бы сказал, непосредственность человеческого документа. Собственно «Записки» – это и есть дневник, который Леви вёл с детства, записывая впечатления о прожитом в школьные тетради и на клочках случайных бумажонок. Иногда хранил написанное у чужих людей, по много раз переписывая. Например, я бы так не смог. Проще уничтожить, если написанное не нравится.
В общем, я не пожалел, что взял журнал в библиотеке. А, помнится, ещё сомневался: брать или не стоит? В тот день, получив журнал с повестью Леви, пошёл в клубный зал. Была суббота, и должны были показывать вечерний фильм. Пока собирались зрители, открыл «Записки» и стал читать. И увлёкся с первой страницы. Тут свет погас, на экране появились кадры кинохроники: бомбардировщики «Пе-2» бомбят фашистов. И голос за кадром: «Бесстрашным советским лётчикам, сражавшимся на фронтах Великой Отечественной войны, посвящается этот фильм…» И название – «Хроника пикирующего бомбардировщика».
Я посидел ещё немного, тихо встал и пошёл в УЛО. Я много раз видел этот фильм, вышедший на экраны ещё в 1967 году. Лучше уж почитать!
Вот и сейчас я продолжаю листать журнальные страницы, читая «Записки» молодого эстонца.
Тут в дверь постучали. Обычно я не открываю, если не услышу голоса наших, сижу тихо, как мышка. А тут сплоховал, бездоказательно решил, что свои. И тут же об этом пожалел!
Открыл. На пороге – наш жабёныш Ёсипов. Тут уж по Шекспиру: «Если у вас есть слёзы, приготовьтесь пролить их».
— Так. Кручинин, — он быстро записывает мою фамилию в свою бумажку. — Иди к казарме, жди меня там. Я сейчас приду.
«Расслабился и влип!» — мелькнуло у меня в голове.
В душе чертыхаясь, собираю свои учебники, тетрадки, журнал «Москва». Захлопнул класс и иду к казарме.
Посмотрел в окна УЛО. В классе склонились головы моих товарищей из вражеской первой эскадры над задачами по теории вероятности. Вздыхаю: уж лучше бы я сидел с ними и на последнем ряду делал вид, что пишу контрольную. Почитать ведь можно было и там! Туда бы Ёсипов не сунулся!
У казармы уже стояла кучка неудачников, попавшихся на глаза нашему старшине раньше, чем им удалось смыться. Подхожу и становлюсь одним из них. Чуть подальше топчется капитан Шнюхин, для которого, собственно говоря, старшина и ищет рабочие руки.
Из УЛО появляется Ёсипов. За ним плетутся Женька Щербаков и Юран Делябин. Я знаю, они в своём классе дулись в карты, а тут этот самый наш сержант.
— Ёсипов! Что за дурацкая привычка – посылать куда-то тех, кто первыми тебе попадается на глаза? — усиленно жестикулируя руками, со злостью выкрикивает Евгений то, что думают все, стоящие перед казармой.
— Как говорит замполит Капланов, «кого первого сгрёб, того и вьё*!» — поддакивает Юран.
Лицо Ёсипова наливается, нет, не кровью, серостью. (А, может, кровь у него серая?)
— Ну, чего ты на меня уставился, как солдат на вошь? — заводится Женька.
Если от работ не увильнёшь, так хоть нервы помотать тому, по чьей вине придётся сейчас пахать!
— Вы пойдёте с товарищем капитаном.
— Почему бы тебе с нами не сходить «с товарищем капитаном»?
Губы Ёсипова сжимаются в тонкие нити.
— Щербаков, кончай! — вмешивается Вова Мусиевич, командир Женькиного отделения. — Ну, сказали тебе, что пойдёшь, значит, пойдёшь!
— Что, кончай! Что, пойдёшь! — возмущается заведенный Евгений.
— Да! Сколько можно! — подхватывает Юран.
(Потом из разговоров я узнаю истинную причину бунта: Юран в карты шесть раз подряд оставил Женьку дураком, а Ёсипов не дал Щербакову отыграться!)
— Всё, Щербаков! Всё!
Я стою, молча, просто наблюдаю со стороны. И, конечно, в душè на стороне Евгения и Юрана. На первом курсе я бы обязательно подключился и поддержал их, не смотря на всю бесперспективность. А теперь понимаю: несказанное слово – золотое. Промолчать – значит, оказаться более спокойным, быть мудрее, что ли. Ведь спорить здесь – только самому нервы накручивать. А с другой стороны, Ёсипову приказали найти двенадцать человек, он выполняет! И я бы на его месте тоже выполнял. Другое дело, что нам не хочется! А когда будет хотеться пахать? По-моему у Горького где-то написано, что «ежели людей по работе ценить, тогда лошадь лучше всякого человека»! За благо, конечно, в классе посидеть в тишине с хорошей книгой, или поводить пёрышком по бумаге, заполняя странички своего дневника мелкими строчками, вспоминая события прошедших дней. Или сразиться в «дурочка» с товарищами, забить «козла» в домино. И ещё! Обидно, что попадаются на работы одни и те же. Штатных сачков для внеочередных работ никогда не найдёшь! Вот и сейчас, в нашей команде нет ни Липодецкого, ни Белобородько, ни Получкина, ни Изюмова, ни Витюли Самойченко.
Впрочем, где Передышко и Самойченко я знаю! Они пошли в окрестности вылавливать какого-нибудь жирного гуся, чтобы свернуть ему голову, зажарить в лесу и затем всем экипажем слопать. Это наше задание государственной важности, а посему я в деле и должен прикрывать своих товарищей. Вот только гуся хорошо зажарить никак, наверное, не получится… Я посмотрел на часы – времени не хватит. Придётся жрать полусырое мясо.
Профессиональным «защитником» животных и одновременно их губителем на этой ниве у нас трудится Витюля Самойченко. Он и бòшку гусю свернёт, и как следует выпотрошит. В такие моменты у него всегда руки по локоть в крови. Наверное, во времена Ивана Грозного из него получился бы неплохой палач в отряде Малюты Скуратова.
От этих мыслей меня отрывает вкрадчивый шёпот незаметно подошедшего сзади Петра Галаги:
— Правильно они говорят, — тихо внушает он мне, имея в виду Щербакова и Делябина.
Оборачиваюсь и внимательно всматриваюсь в глаза Петру. Долго и продолжительно.
— Скажи им об этом сам! — киваю я в сторону спорящих.
Румын, опешив, стоит и молчит. Я снимаю пилотку, делаю шаг к курилке, и сажусь, откинувшись на спинку скамьи. Глаза Румына, сужаются в мстительные щелочки. Он со злостью провожает меня взглядом и выдавливает:
— Сука!
А мне плевать! Наверное, есть много причин меня не любить, но ни одной существенной. Как писал Жан Ростан, «Среди ненавистных качеств врага не последнее место занимают его достоинства». Интересно, за какие именно добродетели меня ненавидит Румын?
Я прикрываю глаза и расслабляюсь.
Игра этого незадачливого интригана ясна: ему хотелось меня подтолкнуть в этот конфликт. Образно говоря, Галага давал мне команду «Фас! Ату Ёсипова!» Во-первых, хотел моими руками помотать нервы нашему жабёнышу и порадоваться этому со стороны, во-вторых, стравить меня с ним. А главное, потом примиряюще осадить Кручинина перед Ёсиповым, чтобы тот слышал и знал его позицию: Галага на самом деле за крепкую воинскую дисциплину и на его стороне! Боже, сколько раз уже так было на первом и в начале второго курсов! А затем Пётр передо мной оправдывал своё вмешательство на стороне старшины тем, что я в споре якобы перегнул палку.
— Построились, — индифферентно командует Ёсипов, прекращая все разговоры. — Равняйсь. Смирно. — Поворачивается к офицеру: — Товарищ капитан…
— Вольно, — говорит Шнюхин.
Ёсипов дальше не слушает, поворачивается и идёт в казарму, бросая на ходу и ни на кого не глядя:
— Мусиевич, ты – старший.
А капитан выходит перед строем:
— Командиром полка поставлена задача: перенести мебель в клубе, чтобы начать делать ремонт на втором этаже. Долго я вас не задержу. Там уже работают наши бойцы. Но рабочих рук не хватает. Сделаете и свободны. Всё! Подходите к клубу. Я сейчас подойду.
Пришлось таскать клубную мебель. В жизни теперь не открою класс, если не услышу голос того, кто стоит за дверью!
Потаскали немного – перекур. Опять потаскали. И опять – перекур для безделья, анекдотов и задымления атмосферы. Хорошо, что с нами Андрюха Таманцев. Есть, кому и что рассказать, с чего нам всем пореготать.
Вот и сейчас курящие закуривают, некурящие подпирают двери клуба спинами, уворачиваясь от дыма табака. А потом все вместе уговариваем Андрея, рассказать очередную историю про его брата Лёшку.
— Ну, слушайте! — говорит Андрей. — Тихим субботним вечерком возвращаемся мы с братаном Лёшкой с вечеринки. Надо сказать, неплохо мы там тогда погудели. А у одного из домов нас останавливает фельдшерица в белом халате, симпотная-симпотная такая девушка – ножки точёные, фигурка ничего и на мордашку любо-дорого посмотреть: с такой только знакомиться, чтобы вдуть. Она просит помочь вынести из квартиры старика. Очень просит. Почему бы не помочь хорошенькой девушке? Берём в машине скорой помощи носилки, поднимаемся наверх и наблюдаем такую картину: на диване, скрестив руки на груди, лежит синий дедушка. Фельдшерица упорхает к врачихе и та ей что-то там говорит. Ну, а мы, чего ждать? Ставим носилки впритык к дивану. Надо деда перекладывать. Как же его брать? Не очень, знаете ли, приятно покойника касаться. На улице чего-то мы об этом не подумали.
«Щаз-з! — говорит Лёшка! — Учись, братик!»
Он берёт трупик за голову и начинает крутить в сторону носилок. Фьють – и дедушка с дивана, совершив в воздухе кульбит, приземляется плашмя на спину прямо в носилки, даже не разжав руки на груди и не изменив позу. То есть так и туда, как и куда надо! Мастерство! Лёшка и я довольны – спасу нет!
В это время к нам подбегает фельдшерица:
«Мальчики, вы уже? Какие молодцы! Понесли!»
Мы подхватываем носилки и, не прекращая разговор с симпатичной фельдшерицей, направляемся к выходу. Благо дед оказался нетяжёлым!
Тут откуда ни возьмись, слышим голос с носилок:
«Мужики!! Только не ногами вперёд!!!»
Носилки тут же выпадают у нас из рук, и они вместе с дедом с грохотом падают на пол.
Последующий текст одного из нас в сторону фельдшерицы:
«Дура!! Предупреждать же надо!!!»
Мы все грохнули от смеха. Потом всплеск хохота ещё больше после того, как все в головах быстренько прокрутили эту историю, представив рассказанное вживую, особенно то, как Лёшка деда перекладывал на носилки, а потом эти носилки плашмя грохнули об пол! Бедный дедушка! Хохот стоит!..
Не смеётся только Андрей. Он стоит, пускает клубы дыма в небеса. Но по виду было видно, что произведённым эффектом от своей очередной байки он доволен.
…Перетащив всё, что положено перетащить, мы поплелись в казарму. А потом пошёл дождик, мелкий и противный.
Мы с Журавлём, соблюдая правила конспирации, переправились на пароме на другой берег и скрылись в лесной чаще, где нас поджидали гусекрады.
И довелось дары гусиной охоты Передышко и Самойченко пожирать под лесную капель… Мясо, конечно, не успело хорошо прожариться. И я вспомнил гуся, который приготовил нам Саня Кириллов на мой день варенья!..
Ёсипов постепенно сдаёт свои позиции. Собственно свои позиции стал сдавать и я. Тоже постепенно. Я изменяюсь. Надеюсь, в лучшую сторону.
Если раньше я любой приказ, задевающий мою личность, встречал в штыки, то теперь отношусь к этому спокойно. Ведь я сделал выбор – стать профессиональным военным, офицером. А в армии без дисциплины, послушания нельзя! Надо учиться подчиняться и разумной требовательности! Но и напрашиваться на службу не хочется. Поэтому, я, скорее, не создаю условий, чтобы мне приказывали делать то, чего делать не собираюсь.
Знаю, например, что если перед построением останешься в казарме, то в спальное помещение заглянет наш Ёсипов и станет заставлять равнять коечки, табуреты, заправлять шинели на вешалке. Поэтому меня в казарме не застанешь, ухожу и всё.
…Вчера наши писали контрольную работу по теории вероятности и боевой эффективности. Оценка по этой контрольной шла зачётом. А я в это время был в карауле под Знаменем. Сегодня препод предложил всем, кто был в наряде, писать контрольную с первой эскадрильей.
Билет попался несложный. Я быстренько решил задачку про истребитель, которому надо сбить бомбардировщик с третьего снаряда. Следовало вычислить вероятность такого события. Над второй задачей про пять белых и шесть чёрных шаров пришлось покорпеть подольше. Но всё равно, сварганил контрольную раньше других. В общем-то, ничего сложного здесь нет! Надо просто внимательно слушать на занятиях преподавателя. А все подобные задачки – типовые.
Сдаю листок с написанным подполковнику.
— Так быстро?
В ответ «скромно» пожимаю плечами и выхожу в коридор.
В нашем классе запираюсь, чтобы просто почитать взятый в библиотеке литературный журнал «Москва». А если честно, то и побыть одному. Быть всё время в коллективе – утомляет. Именно в одиночестве возникает острое желание посидеть над своим дневником, оценить накануне прожитый день. Ибо, как писал Иоганн Гёте, «Потребность человека в исповеди не исчезнет никогда». Наверное, прав-таки Галага – отшельник я. Однако ещё Ральф Эмерсон верно подметил: «Важна не уединённость места, а независимость. Поэты, жившие в городах, всё равно оставались отшельниками».
В журнале «Москва», взятом в клубной библиотеке, меня привлекла повесть «Записки Серого волка». В последнее время (я, кажется, уже писал об этом) всё чаще замечаю, что меня тянет на такие вещи – читать чьи-то записки, дневники. Интересует, как писали о своей жизни другие люди, их стиль письма.
«Записки Серого волка» – можно назвать исповедью человека необыкновенной судьбы. Леви – эстонец по национальности, житель острова Саарема, воспитывался в мещанской семье, подверженной влиянию мелкобуржуазной пропаганды, особенно сильной в первые годы существования советской власти в Прибалтике. Показателен в этом плане ответ героя повествования на вопрос, почему он не ходит в школу: «А надоело гимны разучивать! Не успел один выучить, как следует учить “Интернационал”, выучил этот, теперь учи “Deutschland, Deutschland Uber alles!¹”».
В 1944 году тринадцатилетним мальчишкой Леви бежит из дому из оккупированной фашистами Эстонии в Германию. И там начинается его горький жизненный путь компромиссов, нравственной неустойчивости и прямых преступлений. Он попадает в школу немецкой разведки, проходит обучение. К сожалению, этот период упомянут вскользь. А было бы интересно прочесть об этом! Видно было, что в разведшколе контроль над курсантами был поставлен на должный уровень, и вести дневник было нельзя, а в этом случае упускаются детали, которые по памяти потом восстановить не удастся. Затем Леви забрасывают в освобождённую от фашистов Эстонию, где он был «лесным братом». Однако быстро попал в ловушку, расставленную многоопытной контрразведкой НКВД, получил срок. Повезло! Попади он в наши руки чуть позже, – больше было бы совершено преступлений, могли и расстрелять к чёртовой матери.
Что поражает? В подробном рассказе об этой жизни нет ни малейшей попытки, хоть сколько-нибудь обелить себя. Такое впечатление, что у автора записок одна задача: без скидок и послаблений, разбираясь в собственном запутанном жизненном пути, примером своей заблудшей жизни предостеречь других молодых людей от склонности видеть романтику в национализме, политическом бандитизме и уголовщине.
«Запискам Серого волка» свойственна, я бы сказал, непосредственность человеческого документа. Собственно «Записки» – это и есть дневник, который Леви вёл с детства, записывая впечатления о прожитом в школьные тетради и на клочках случайных бумажонок. Иногда хранил написанное у чужих людей, по много раз переписывая. Например, я бы так не смог. Проще уничтожить, если написанное не нравится.
В общем, я не пожалел, что взял журнал в библиотеке. А, помнится, ещё сомневался: брать или не стоит? В тот день, получив журнал с повестью Леви, пошёл в клубный зал. Была суббота, и должны были показывать вечерний фильм. Пока собирались зрители, открыл «Записки» и стал читать. И увлёкся с первой страницы. Тут свет погас, на экране появились кадры кинохроники: бомбардировщики «Пе-2» бомбят фашистов. И голос за кадром: «Бесстрашным советским лётчикам, сражавшимся на фронтах Великой Отечественной войны, посвящается этот фильм…» И название – «Хроника пикирующего бомбардировщика».
Я посидел ещё немного, тихо встал и пошёл в УЛО. Я много раз видел этот фильм, вышедший на экраны ещё в 1967 году. Лучше уж почитать!
Вот и сейчас я продолжаю листать журнальные страницы, читая «Записки» молодого эстонца.
Тут в дверь постучали. Обычно я не открываю, если не услышу голоса наших, сижу тихо, как мышка. А тут сплоховал, бездоказательно решил, что свои. И тут же об этом пожалел!
Открыл. На пороге – наш жабёныш Ёсипов. Тут уж по Шекспиру: «Если у вас есть слёзы, приготовьтесь пролить их».
— Так. Кручинин, — он быстро записывает мою фамилию в свою бумажку. — Иди к казарме, жди меня там. Я сейчас приду.
«Расслабился и влип!» — мелькнуло у меня в голове.
В душе чертыхаясь, собираю свои учебники, тетрадки, журнал «Москва». Захлопнул класс и иду к казарме.
Посмотрел в окна УЛО. В классе склонились головы моих товарищей из вражеской первой эскадры над задачами по теории вероятности. Вздыхаю: уж лучше бы я сидел с ними и на последнем ряду делал вид, что пишу контрольную. Почитать ведь можно было и там! Туда бы Ёсипов не сунулся!
У казармы уже стояла кучка неудачников, попавшихся на глаза нашему старшине раньше, чем им удалось смыться. Подхожу и становлюсь одним из них. Чуть подальше топчется капитан Шнюхин, для которого, собственно говоря, старшина и ищет рабочие руки.
Из УЛО появляется Ёсипов. За ним плетутся Женька Щербаков и Юран Делябин. Я знаю, они в своём классе дулись в карты, а тут этот самый наш сержант.
— Ёсипов! Что за дурацкая привычка – посылать куда-то тех, кто первыми тебе попадается на глаза? — усиленно жестикулируя руками, со злостью выкрикивает Евгений то, что думают все, стоящие перед казармой.
— Как говорит замполит Капланов, «кого первого сгрёб, того и вьё*!» — поддакивает Юран.
Лицо Ёсипова наливается, нет, не кровью, серостью. (А, может, кровь у него серая?)
— Ну, чего ты на меня уставился, как солдат на вошь? — заводится Женька.
Если от работ не увильнёшь, так хоть нервы помотать тому, по чьей вине придётся сейчас пахать!
— Вы пойдёте с товарищем капитаном.
— Почему бы тебе с нами не сходить «с товарищем капитаном»?
Губы Ёсипова сжимаются в тонкие нити.
— Щербаков, кончай! — вмешивается Вова Мусиевич, командир Женькиного отделения. — Ну, сказали тебе, что пойдёшь, значит, пойдёшь!
— Что, кончай! Что, пойдёшь! — возмущается заведенный Евгений.
— Да! Сколько можно! — подхватывает Юран.
(Потом из разговоров я узнаю истинную причину бунта: Юран в карты шесть раз подряд оставил Женьку дураком, а Ёсипов не дал Щербакову отыграться!)
— Всё, Щербаков! Всё!
Я стою, молча, просто наблюдаю со стороны. И, конечно, в душè на стороне Евгения и Юрана. На первом курсе я бы обязательно подключился и поддержал их, не смотря на всю бесперспективность. А теперь понимаю: несказанное слово – золотое. Промолчать – значит, оказаться более спокойным, быть мудрее, что ли. Ведь спорить здесь – только самому нервы накручивать. А с другой стороны, Ёсипову приказали найти двенадцать человек, он выполняет! И я бы на его месте тоже выполнял. Другое дело, что нам не хочется! А когда будет хотеться пахать? По-моему у Горького где-то написано, что «ежели людей по работе ценить, тогда лошадь лучше всякого человека»! За благо, конечно, в классе посидеть в тишине с хорошей книгой, или поводить пёрышком по бумаге, заполняя странички своего дневника мелкими строчками, вспоминая события прошедших дней. Или сразиться в «дурочка» с товарищами, забить «козла» в домино. И ещё! Обидно, что попадаются на работы одни и те же. Штатных сачков для внеочередных работ никогда не найдёшь! Вот и сейчас, в нашей команде нет ни Липодецкого, ни Белобородько, ни Получкина, ни Изюмова, ни Витюли Самойченко.
Впрочем, где Передышко и Самойченко я знаю! Они пошли в окрестности вылавливать какого-нибудь жирного гуся, чтобы свернуть ему голову, зажарить в лесу и затем всем экипажем слопать. Это наше задание государственной важности, а посему я в деле и должен прикрывать своих товарищей. Вот только гуся хорошо зажарить никак, наверное, не получится… Я посмотрел на часы – времени не хватит. Придётся жрать полусырое мясо.
Профессиональным «защитником» животных и одновременно их губителем на этой ниве у нас трудится Витюля Самойченко. Он и бòшку гусю свернёт, и как следует выпотрошит. В такие моменты у него всегда руки по локоть в крови. Наверное, во времена Ивана Грозного из него получился бы неплохой палач в отряде Малюты Скуратова.
От этих мыслей меня отрывает вкрадчивый шёпот незаметно подошедшего сзади Петра Галаги:
— Правильно они говорят, — тихо внушает он мне, имея в виду Щербакова и Делябина.
Оборачиваюсь и внимательно всматриваюсь в глаза Петру. Долго и продолжительно.
— Скажи им об этом сам! — киваю я в сторону спорящих.
Румын, опешив, стоит и молчит. Я снимаю пилотку, делаю шаг к курилке, и сажусь, откинувшись на спинку скамьи. Глаза Румына, сужаются в мстительные щелочки. Он со злостью провожает меня взглядом и выдавливает:
— Сука!
А мне плевать! Наверное, есть много причин меня не любить, но ни одной существенной. Как писал Жан Ростан, «Среди ненавистных качеств врага не последнее место занимают его достоинства». Интересно, за какие именно добродетели меня ненавидит Румын?
Я прикрываю глаза и расслабляюсь.
Игра этого незадачливого интригана ясна: ему хотелось меня подтолкнуть в этот конфликт. Образно говоря, Галага давал мне команду «Фас! Ату Ёсипова!» Во-первых, хотел моими руками помотать нервы нашему жабёнышу и порадоваться этому со стороны, во-вторых, стравить меня с ним. А главное, потом примиряюще осадить Кручинина перед Ёсиповым, чтобы тот слышал и знал его позицию: Галага на самом деле за крепкую воинскую дисциплину и на его стороне! Боже, сколько раз уже так было на первом и в начале второго курсов! А затем Пётр передо мной оправдывал своё вмешательство на стороне старшины тем, что я в споре якобы перегнул палку.
— Построились, — индифферентно командует Ёсипов, прекращая все разговоры. — Равняйсь. Смирно. — Поворачивается к офицеру: — Товарищ капитан…
— Вольно, — говорит Шнюхин.
Ёсипов дальше не слушает, поворачивается и идёт в казарму, бросая на ходу и ни на кого не глядя:
— Мусиевич, ты – старший.
А капитан выходит перед строем:
— Командиром полка поставлена задача: перенести мебель в клубе, чтобы начать делать ремонт на втором этаже. Долго я вас не задержу. Там уже работают наши бойцы. Но рабочих рук не хватает. Сделаете и свободны. Всё! Подходите к клубу. Я сейчас подойду.
Пришлось таскать клубную мебель. В жизни теперь не открою класс, если не услышу голос того, кто стоит за дверью!
Потаскали немного – перекур. Опять потаскали. И опять – перекур для безделья, анекдотов и задымления атмосферы. Хорошо, что с нами Андрюха Таманцев. Есть, кому и что рассказать, с чего нам всем пореготать.
Вот и сейчас курящие закуривают, некурящие подпирают двери клуба спинами, уворачиваясь от дыма табака. А потом все вместе уговариваем Андрея, рассказать очередную историю про его брата Лёшку.
— Ну, слушайте! — говорит Андрей. — Тихим субботним вечерком возвращаемся мы с братаном Лёшкой с вечеринки. Надо сказать, неплохо мы там тогда погудели. А у одного из домов нас останавливает фельдшерица в белом халате, симпотная-симпотная такая девушка – ножки точёные, фигурка ничего и на мордашку любо-дорого посмотреть: с такой только знакомиться, чтобы вдуть. Она просит помочь вынести из квартиры старика. Очень просит. Почему бы не помочь хорошенькой девушке? Берём в машине скорой помощи носилки, поднимаемся наверх и наблюдаем такую картину: на диване, скрестив руки на груди, лежит синий дедушка. Фельдшерица упорхает к врачихе и та ей что-то там говорит. Ну, а мы, чего ждать? Ставим носилки впритык к дивану. Надо деда перекладывать. Как же его брать? Не очень, знаете ли, приятно покойника касаться. На улице чего-то мы об этом не подумали.
«Щаз-з! — говорит Лёшка! — Учись, братик!»
Он берёт трупик за голову и начинает крутить в сторону носилок. Фьють – и дедушка с дивана, совершив в воздухе кульбит, приземляется плашмя на спину прямо в носилки, даже не разжав руки на груди и не изменив позу. То есть так и туда, как и куда надо! Мастерство! Лёшка и я довольны – спасу нет!
В это время к нам подбегает фельдшерица:
«Мальчики, вы уже? Какие молодцы! Понесли!»
Мы подхватываем носилки и, не прекращая разговор с симпатичной фельдшерицей, направляемся к выходу. Благо дед оказался нетяжёлым!
Тут откуда ни возьмись, слышим голос с носилок:
«Мужики!! Только не ногами вперёд!!!»
Носилки тут же выпадают у нас из рук, и они вместе с дедом с грохотом падают на пол.
Последующий текст одного из нас в сторону фельдшерицы:
«Дура!! Предупреждать же надо!!!»
Мы все грохнули от смеха. Потом всплеск хохота ещё больше после того, как все в головах быстренько прокрутили эту историю, представив рассказанное вживую, особенно то, как Лёшка деда перекладывал на носилки, а потом эти носилки плашмя грохнули об пол! Бедный дедушка! Хохот стоит!..
Не смеётся только Андрей. Он стоит, пускает клубы дыма в небеса. Но по виду было видно, что произведённым эффектом от своей очередной байки он доволен.
…Перетащив всё, что положено перетащить, мы поплелись в казарму. А потом пошёл дождик, мелкий и противный.
Мы с Журавлём, соблюдая правила конспирации, переправились на пароме на другой берег и скрылись в лесной чаще, где нас поджидали гусекрады.
И довелось дары гусиной охоты Передышко и Самойченко пожирать под лесную капель… Мясо, конечно, не успело хорошо прожариться. И я вспомнил гуся, который приготовил нам Саня Кириллов на мой день варенья!..
Вдогонку:
••>> — Ну и гусики теперь пошли!
••>> — Ну и гусики теперь пошли!
Илья ИЛЬФ и Евгений ПЕТРОВ, «Двенадцать стульев»
Difficile est proprie communia dicere²
<<•>> Прости своих старых врагов – у тебя есть уже новые.
Кшиштоф КОНКОЛЕВСКИЙ
<<•><•><•>>
<<•>> «Сколько раз я Вам говорил, чтобы Вы заводили себе сколько угодно врагов впереди, но не оставляли никого из них сзади!»
Бернард ШОУ (из переписки)
<<•><•><•>>
<<•>> Проживите достаточно долго и, в конце концов, вы допустите все возможные ошибки.
Рассел БЕЙКЕР
<<•><•><•>>
<<•>> Враг моего врага – мой враг!
Драго МУСЕВЕНИ
<<•><•><•>>
<<•>> Мы ненавидим наших врагов и жаждем отомстить им по слабодушию, а успокаиваемся и забываем о мести из лени.
Жан де ЛАБРЮЙЕР
<<•><•><•>>
<<•>> Персональным нападкам на меня только радуюсь. Значит, других политических аргументов у противника уже не осталось.
Маргарет ТЭТЧЕР
<<•><•><•>>
<<•>> Представляю себе что-то вроде бархатной прохладной черноты… Конечно, я могу и ошибаться. Вполне возможно, что я могу заново родиться каким-нибудь китайским кули. В таком случае я заявлю протест.
Уинстон ЧЕРЧИЛЛЬ
<<•><•><•>>
<<•>> Нужно хорошо изучить своего врага, тогда однажды можно превратить его в друга.
Маргарет ТЭТЧЕР
<<•><•><•>>
<<•>> Ворон кричит не потому, что предвещает беду, а потому, что в кустах враги.
Из индийской мудрости
<<•><•><•>>
<<•>> У кого нет врагов, того губят друзья.
Публий Корнелий ТАЦИТ
<<•><•><•>>
<<•>> — Лёгким движением руки брюки превращаются… брюки превращаются… превращаются брюки… в элегантные шорты. Простите, маленькая техническая неувязка!
Из худ. к/ф-ма «Бриллиантовая рука»
<<•><•><•>>
<<•>> — Это моя ошибка!
— И не единственная!
— И не единственная!
Из худ. к/ф-ма «Служебный роман»
<<•><•><•>>
<<•>> — Это каюта шестнадцать, или, пардон, я ошибся?
Из худ. к/ф-ма «Бриллиантовая рука»
<<•><•><•>>
<<•>> — Это, как говорится, Ворошилов до первой оплошности.
Из худ. сериала «Фурцева»
<<•><•><•>>
<<•>> — Вы считаете, что я ошибку допустил?
— Ошибку?
— Ошибку?
Из худ. к/ф-ма «Утомлённые солнцем-2»
<<•><•><•>>
<<•>> — О человеке судят по положению его врагов.
Из худ. к/ф-ма «Квант милосердия»
<<•><•><•>>
<<•>> — С чего начнём, Роми?
— Найдём невидимого врага!
— Трудновато найти, верно?
— Найдём невидимого врага!
— Трудновато найти, верно?
Из америк. худ. сериала «Андромеда»
<<•><•><•>>
<<•>> — Что такое враг в вашем понимании? Врач, моложе вас, мечтающий о вашем месте? В моём мире много опасностей, кровопролития и смертей. И ты становишься мужчиной! А мужчины принимают решение!
Из америк. худ. сериала «Доктор Хаус»
____________________
¹ «Deutschland, Deutschland Uber alles!» (нем.) – «Германия, Германия превыше всего!»
² Difficile est proprie communia dicere (лат.) – трудно по-своему выразить общеизвестное. (Наблюдение Горация)
Автор: Юрий Фёдоров
Просмотров: 56
Опубликовано 12 лет назад.
Категория:
Зарницы памяти