Эпизод \\\\[132й]//// ВЫХОДНОЙ
•>> Экзамен по физо
•>> Курточка
•>> Ст. лейтенант Хованьский
•>> Дрова
•>> «Испанский дурачок»
17 сентября 1972 г. (воскресенье)
— Начинаем показ итальянской моды. Джанни Версачи. Оригинальный ансамбль.Из худ. к/ф-ма «Юность кавалериста»
С утра сдавали «экзамены» по физподготовке. Принимал начальник сией подготовки в «полке» старший лейтенант Фурман. По словам нашего комэски, «человек, который никому зла не сделает, впрочем, так же, как и добра».
Я был не готов сдавать не только физически, но и морально. Совершенно был не в форме! Но, слава богу, вместо всего причитающегося, принимать будут лишь угол в упоре и стометровку.
Через час после завтрака нас построили, пересчитали наши курсантские головы, затем привели на спортплощадку. И пошли по два человека на брусья. Время вслух отсчитывал Фурман по секундомеру – есть такой противный прибор, отсчитывающий время медленно-медленно!
— Пять… Десять… Пятнадцать…
Нормативы: на «отлично» – 14 секунд, на «хорошо» – 12, «удовлетворительно» – 10. Всё, что ниже – незачёт!
Настала и моя очередь. Подхожу к брусьям без любви и желания. Это, видимо, заметно со стороны.
— Сейчас будет установлен новый мировой рекорд! — язвит Изюмов и мелко хихикает.
— К снаряду!
Подтянулся, встал в упор.
— Начали! — командует Фурман и секундомером щёлк!
Я держу. Стараюсь. Но ноги в сапогах тяжелы, сами опускаются. А секундомер, зараза, считает медленно. Кстати о времени! Замечаю, что не слышно отсчёта. Сколько же прошло? Может, хватит уже?
— Время! — из последних сил кричу я. Да из строя послышались смешки.
Фурман спокойно отрывает взгляд от секундомера и говорит:
— Девять!
Я поднимаю свои «тапочки» выше, но поздно!
— Левый – всё! Плохо!
Соскакиваю и отхожу. Решаюсь сдать после всех
Меня, Байдакова и чудом оказавшегося среди нас Юру Гонтаренко подзывает начфиз:
— Попробуем улучшить результаты после бега.
Однако после бега ноги легче не стали и я «улучшил» результат лишь на секунду, т.е. на оценку «удовлетворительно».
К нам подходит лейтенант Хованьский, бывший инструктор. Молодой парень, но по состоянию здоровья комиссованный с лётной работы. Некоторое время исполнял обязанности нашего начальника штаба аэ. Он был коммуникабельным. Ему симпатизировали, он казался весёлым собеседником, «своим в доску».
Пошли на стадион. Фурман чертит линию старта. Стартуем по двое. Место удобное для нас: финишёр самого старта не видит – он за поворотом. Для него сигналом является отмашка флажка.
Хованьский поднимает руку:
— На старт! Внимание!.. Марш!!
Но флажок опускается на десятую долю секунды позже, чтобы время было лучше.
Я бежал с Юрой Гонтаренко.
Стартовали. Мой напарник вырывается вперёд. Я же – не любитель лошадиного спорта. Если б, кувырки какие-нибудь, или лежание на боку. Можно, почёсывание затылка. На худой конец, перетягивание каната (посмотреть со стороны)! Отсюда и результат – 14,0! И уже на последних метрах финиша ощутил толчком короткую, но острую боль в ступне правой ноги.
Я отдышался, уселся на скамейку. Склонился к ноге, слегка массируя её. Хоть с дистанции не сошёл! Может, троечку натянут?
На «экзамены» посмотреть пришли болельщики – группа офицеров в гражданке. Среди них были Трошин, Шимко. Батя ещё с вечера попросил нас помочь ему заготовить на зиму пару-другую брёвен для титана. Кроме того, Журавель делал ему карниз для прихожей.
Наш экипаж собрался в стороне.
— Сейчас пойдём, переоденемся, — говорю я.
— Зачем переодеваться? — спрашивает Витя Самойченко.
— Зачем переодеваться? — повторяет Батя.
— А как?
— Вот так, в спортивном.
— Ну, хорошо! — мне было всё равно.
К нам подходит лейтенант, которого все считают немного не в себе, почти ненормальным – чуть что, он срывается на крик. И служба у него такая – комсомольский работник. Судя по нагрудному знаку, учили-учили его в авиатехническом училище, а получился из него «общественник». Вот где государству в копеечку обходятся такие люди! Он берёт меня за рукав:
— Пошли все!
— Куда? — спрашивает Батя.
— Одну штуковину надо отнести!
— У нас приказ командира аэ, — не глядя на лейтенанта, спокойно говорит Журавель.
— А у меня приказ командира полка!! — неожиданно и не к месту переходит на крик лейтенант.
Я посмотрел на Трошина.
— Ну, чего ты кричишь? — спрашивает он у «комсомольца». — Что, мало людей вокруг?
Спокойствие нашего командира делает своё дело. Этот придурок [как я мог тогда так написать? Вероятно, под воздействием той минуты] отходит. Но через минуту снова рядом. И уже спокойным голосом просит:
— Вокруг вас все собираются. Пошли, отнесём и всё!
Но помогать ему не хотелось.
— У нас ведь экзамены! — нашёлся я.
Трошин поворачивается к Фурману:
— У них экзамены или что?
— Да, госэкзамен! — подтверждает тот. — И никуда я людей не отпущу!
Я не знаю, чем всё кончилось, ибо, улучшив момент и спросив разрешение, убежал в казарму, надо было поменять кеды (эти были мне малы) и взять ту трубу, что для Бати сделал Журавель и глубокомысленно названная им «карнизом».
У самой казармы встретил строй курсантов 1й аэ:
— Кручинин, ты знаешь, что спорт – это могила? — бросает мне из строя Чертков, невысокий парень, с вечно улыбающимися глазами.
— Знаю! — отвечаю ему и перехожу на шаг. — Сейчас вам предстоит на экзаменах это узнать!
По дороге встречаю Передышко и Самойченко.
— Вы куда, мужики?
— В казарму. Надо взять инструмент. Ты иди, пока подожди у батиного сарая.
Я пошёл, совсем забыв спросить, где же этот чёртов сарай. И только подойдя к первому ДОСу, до меня это дошло. Поэтому тут же опустился на бетонный куб у дороги.
«Боже, как ноет правая ступня, ближе к пятке! Ударил я её или неудобно ступил?»
Вскоре сквозь кусты увидал приближающегося Вовку Журавлина. Он шёл по тропинке, размахивая кулаками, как бы изображая избиение какой-то ненавистной ему личности. Вот сейчас он сделает несколько шагов, выйдет на открытую площадку и заметит меня, уставившегося на него. Я отвернулся, чтобы ему не было стыдно за свои взмахи. Да и мне неловко: будто подсматривал. Потом «обернулся на шаги».
У меня, должно быть, смешной вид: сижу на придорожном камне с «карнизом», как Илья Муромец с копьём. Вовка улыбнулся.
— Ты знаешь, где батин сарай? Нас там будет Шурко с Витюхой ждать.
— Нет, не знаю, — отвечаю ему.
— И я не знаю. Посидим тогда здесь?
— Давай.
Мы перешли на скамейку, перейдя ближе к 4му ДОСу, где обитала семья Трошина.
Устроившись поудобнее, Володя начал вставлять крепление в карниз. Он возился долго, крепление никак не желало лезть в предназначенное ему отверстие. Замечаю, что трубу он берёт, обмотав спортивной майкой. Хотел, было, спросить, почему, но моё внимание привлекли спортивные костюмы на дорожке. Вскоре стали различимы и лица – третий экипаж, «особейшие» в полном составе, вместе с нашими оставшимися «членами».
Когда они подошли ближе, Саня сказал:
— Юр, тебя Фурман ищет! Сказал, что, если не придёшь, поставит двойку за экзамен.
— А, чччёрт! — вырвалось у меня.
И я отправился на розыски мифического Фурмана.
Его я нашёл в штабе. Он сидел в парткоме вместе с Хованьским.
— Разрешите? — спросил я, переступая порог.
— Да, входи.
В комнате был и Байдаков.
— Значит, Кручинин, как же так получается? — начал Фурман. Но его перебил Хованьский, «свой парень, в доску». Обращаясь к Байдакову, он сказал:
— Свободен! С тобой всё ясно.
Я повернулся к Коле “Байбину”. Он стоял рядом с вешалкой, на которой, замечаю, висит потрёпанная демисезонная лётная куртка с молнией.
— Да что я? Я же инструктору отдаю! — оправдывался Байдаков.
— Иди-иди!
Николай ретировался.
Офицеры уставились на меня. Мне подумалось, что от меня ждут ответа на вопрос, на который не ответил или не захотел ответить Байдаков. Но я решительно ничего не понял из того диалога.
Первым нарушил тишину Хованьский:
— Кручинин! Нужна курточка! У вас они новые, а вот у человека, — он показал на Фурмана, — старая. Надо поменять! Всё равно домой вы их не заберёте, а проверять их у вас, как говорит Байдаков… Было когда-либо такое?
— Нет.
— И не будет!
— Та она на него велика, — окинув меня оценивающим взглядом, сказал Фурман.
— А ну, примерь! — потребовал Хованьский. — Какой размер носишь?
— Не знаю. Всё моё 46го размера. («Вр-раньё! — сказал мой внутренний голос. — У тебя размер 48й! Ты бы ещё сказал, что получаешь одежду и бельё 40го размера! Тоже мне, дистрофик!»)
— Ну, примерь-примерь!
Я оглянулся и снял с вешалки куртку, которую приметил с самого начала. Одевая, мечтал, чтобы она оказалась велика. Но об этом можно было не мечтать, она действительно была слишком большой на меня, размера 56го, не меньше!
Вешаю её на место.
— Велика, велика! — явно сожалея, сказал Фурман. — Значит, так! Вот видишь, — он показал ведомость по приёму госэкзаменов: против всех фамилий, включая мою, стояли не ниже четвёрок.— Я даже пойду на то, что оставлю эти оценки…
— …Даже поставим «пять»! — вставляет Хованьский.
— Да! Но ты должен мне помочь! Поговори с ребятами. У вас же есть большие?
— Кажется, есть, — ответил я, соображая, как мне выкрутится из этого положения. Ещё, чего доброго, станут заставлять стащить!
— Ну, вот! Поговори. Может, обменяем. Моя курточка – не старая. Просто попала под дождь.
Я оценивающе пригляделся:
«Ага, попала под дождь!.. И, наверное, не один год мокла под ним!»
— Мамотов же ещё свою не сдал? Его же отчислили по нелётной.
— Перевели в штурманы наведения.
— Но всё равно, он должен всё лётное сдать.
— Да, — соглашаюсь я.
— Давай. Мы будем здесь!
«Чёрт! — думалось мне, когда я шёл из штаба. — Этой авантюры мне только не хватает! Надо выпутываться».
Захожу в каптёрку. Наш кладовщик Валера Возюев читал.
— Воюсь¹! Где курточка Мамотова Славки? Он её ещё не сдал?
— Не знаю, — следует равнодушный ответ.
— А где он сам?
— Не знаю.
Снова иду к штабу. На полпути встречаю Фурмана.
— Всё вхолостую. Мамотов уже сдал куртку. К тому же она у него – старая.
— Да? Ну, ладно!
Я пошёл дальше. В курилке у штаба замечаю Хованьского. Сделал вид, что его не вижу. Он окликает меня. Показывает на скамейку рядом.
Подхожу, сажусь.
— Эти выстрелы мимо. У Мамотова старая куртка, к тому же он её сдал.
— Да? Ну, вы хоть, бл*дь, понимаете, что человеку надо сделать куртец? Ведь Фурман мог и не принимать экзамен, а вызвать по телефону Матвиенко² из Рогани, пусть он, еб*на вошь, принимает!
«Так что, ему надо за это заплатить?» — чуть не вырвалось у меня. Вместо колкости, я кивнул.
— В этом отношении во второй и третей эскадрильях куда лучше ребята³!
— Может быть, только в этом! — промямлил я.
— Вот подхожу я к курсанту и говорю: «Товарищ Заец! Мне нужна новая курточка и новая фуражка!» — «Будет сделано, товарищ лейтенант!». Через минуту я отдал ему свою курточку, а он мне свою. А ты знаешь, какая она у меня была?! Бл*дь! Хуже, чем эта в десять раз!
— Знаю Зайца. Хороший парень! — и с сожалением посмотрел на курточку Хованьского.
— Да, хороший! Весёлый такой, бл*дь!
Мы помолчали.
— Вот с меня, — продолжил Хованьский, — Хотеев, бл*дь, в первый же день снял новую куртку и отдал свою. Я, бл*дь, был тогда курсантом, а он у меня – инструктором. А Байдаков, бл*дь, зажилил! Говорит, что отдал своему командиру экипажа. Врёт, бл*дь! При мне Бирулин, бл*дь, мерил новую куртку на складе. При мне! Вот какие, бл*дь, сейчас курсанты пошли! Ну, какая, бл*дь, тебе разница, в новой куртке в Чугуеве ходить или нет? Нет, бл*дь, хочу ходить в новой! Всё равно, бл*дь, вас там инструктора разденут. Всё равно!4
Он помолчал, видимо, раздумывая, в какую ещё свою мысль вставить своё любимое словечко «бл*дь».
— Не знаю, бл*дь, мы в этом отношении были куда лучше вас. Я ж, бл*дь, говорю, Хотеев… Знаешь, — он усмехнулся, — у него все курсанты почему-то инструкторами выпускаются. Из нашей группы четверых в училище оставили. Одному, бл*дь, только повезло: в строевую часть попал!
— Да, не хотел бы я остаться инструктором!
— Для этого надо ерунду творить, начиная с четвёртого курса. Я, бл*дь, было, начал, да поздно. Всё уже решили… Или плохо летать. Но это, я считаю, стыдно. Лучше, бл*дь, уж быть шкрабом. Правда, есть инструктор во 2й аэ Коренев, который и летает плохо, и его всё-таки оставили в училище [инструктором]. Понимаешь, бл*дь, это человек с запоздалой реакцией. Он когда-нибудь сам гробанётся и курсанта, бл*дь, с собой на тот свет заберёт!
Замечаю, что Фурман идёт к штабу с Белугой.
«Сейчас состоится обмен белья: 1й барак меняется бельём со 2м бараком», — невесело подумалось мне.
Мимо нас прошагали лейтенанты Контарев и Июмский. Первый покосился на Хованьского, но с ним, в отличие от Июмского, не поздоровался. Что мне показалось странным: были в одной эскадрилье и не знать друг друга?!
— Вы не с Контаревым кончали училище? — с безразличием спрашиваю у собеседника.
Он меня понял мгновенно:
— Да! И даже, бл*дь, жил с ним в одном номере в гостинице. Он, бл*дь, любитель поскандалить. А я этого не люблю. И главное, считает: чтобы он, бл*дь, ни делал, всегда прав только он! Его и у нас на курсе звали «Юрка-Скандалист». Понимаешь, бл*дь, человек выбился и возвысился…
Я кивнул. Его точку зрения разделяю.
— А Трошин? — осторожно спрашиваю для проверки.
— Трошин? — мне показалось, что Хованьский смутился. Я ощутил, что сейчас услышу неправду. Но какую? Промолчит, т.к. я – из трошинского экипажа? Или скажет так, чтобы я не решил, что у него все плохие?
— А что, Трошин? Трошин, бл*дь, – нормальный парень!
Из штаба выходит Лёха Белуга. На нём была уже куртка из «промокшего» гардероба старшего лейтенанта Фурмана. Лёхина долговязая фигура в старой куртке рассмешила Хованьского. Предлагая повеселиться и мне, он показал на Белугу пальцем – привычка не из тех, которыми гордятся!
Я лишь кивнул, мол, вижу.
К нам направляется вышедший из штаба и начфиз в новой куртке. Я вспомнил, что Хованьский разыскивал его ещё утром перед «экзаменом», и спросил:
— А зачем вам этот Фурман?
— Зачем? — Хованьский внимательно посмотрел мне в глаза и, решив, что мне можно доверять, ошарашил меня откровением: — Чтобы, бл*дь, пить!!
— Я пойду?
Мне никто не ответил и я зашагал к 4му ДОСу, в котором жил Батя, наивно полагая, что наши меня ещё ждут.
В жилой зоне натыкаюсь на старшего лейтенанта Пособилова, который был в гражданке, но в новой [лётной] куртке. Я недоверчиво покосился на обновку: может, тоже, чья-то?
Пособилов был с малышом и запускал для него в небо игрушечный вертолёт.
— Товарищ старший лейтенант, вы не скажете, где сарай лейтенанта Трошина?
— Нет.
— А где он живёт?
— ДОС-4, 4й этаж. Первая квартира направо. Кажется, 66.
— Спасибо!
Я взбежал на 4й этаж и нашёл нужную дверь. Звоню. Дверь открывает молодая женщина, жена Валерия Ивановича.
— Здравствуйте! Простите, я могу видеть старшего лейтенанта Трошина?
— Нет. Его нет. За ним пришёл какой-то мальчик и они ушли.
— А где ваш сарай? Они, наверное, там?
— Вы знаете, может быть! Но… Но я не знаю, где сарай, — виновато ответила она.
— Ну, извините! — я начал спускаться с лестницы.
— А что ему передать? — крикнули мне вслед.
— Ничего не надо. Я их сам найду!
Я вышел на свет божий. В какую же сторону податься? Пошёл к сараям. Навстречу, с ведром в руках, идёт штурман майор Рассадков.
— Здравия желаю, товарищ майор!
— Здравствуй!
— Вы не скажете, где сарай старшего лейтенанта Трошина?
— А вот! — он показал на ДОС-4 у меня за спиной.
— Не-ет, — рассмеялся я, — мне сарай нужен.
— А-а, сарай! Нет, не знаю.
Иду дальше. Одни сараи были открыты, в них кто-то копошился. Другие были заперты наглухо. Третьи – только на цепочку, оставляя узкую щель для свободного выхода курам.
Но своих нигде не видел.
«О-о! Отсюда надо мотать. И чем скорее, тем лучше!» — решаю я, завидев вдалеке командира полка Силантьева, который возился с двигателем чужого «Запорожца». Можно было подумать, что ему своей личной «Волги» не хватает! Наверное, каждому автолюбителю свойственно желание показать, что он хорошо разбирается в моторах чужих машин.
Как Силантьев разбирается, я потом понял, когда шёл домой: в моторе персональной подполковничьей «Волги» в отсутствие хозяина копался его личный шофёр-солдат с командирского «Газика».
Я пошёл обратно. Неожиданно замечаю знакомые спортивные костюмы. Ну, да! Это «особейшие», экипаж Июмского. Подхожу к ним:
— А где наши?
— В лес ушли.
— А не знаешь, где у Трошина сарай? — спрашиваю у Юрана Делябина.
— Нет, — хмыкнул он.
Видимо, придётся переправляться через Удай. Я ещё не знал, как найти своих. Но в том, что найду во время, был уверен.
Начал спускаться с кручи. Крутая тропинка!
«Боже, как ноет нога!»« — подумалось мне.
Те земляные ступени, что были выбиты весной этого года нами, курсантами, уже почти незаметны. Так что, голову в два счёта можно сломать.
Мне навстречу, тяжело дыша, поднимается дед с внучкой. Девочке лет одиннадцать, она ест яблоко.
— Леночка, — говорит дедушка внучке. — Не ешь гниль в яблоке!
— Это, дедушка, не гниль! Это спелое место! — по-видимому, только из чувства противоречия возражает Леночка.
Диву даёшься, находчивости и остроумию этих акселератов!
На крутом повороте уступаю им тропу.
К счастью, паром, составленный из трёх подвесных баков Миг-17 и дощатого покрытия, оказался на этом берегу. Им, вероятно, прибыли на этот берег старик с внучкой.
Я прыгнул в плот и потянул за проволоку. Паром легко пошёл через Удай. Очень быстро я достиг противоположного берега. До помоста осталось метра три, когда паром течением занесло влево в камыши. Напрягаясь, я подтянул его к помосту, совершенно не представляя, как трудно будет его сдвинуть с места потом.
Вошёл в лес. Где же наши? В какую сторону идти? Далеко в лес углубиться они не могли, иначе дальняя дорога будет с грузом обратно. Значит, где-то поблизости.
Я прислушался. Прошло некоторое время, пока до меня донеслись удары топора. Я пошёл на звук.
«Надо подойти тихо, чтобы меня не заметили», — решил я.
Когда-то в детстве читал, как ходить тихо – в лесу, по воде, в высокой траве. О, это – целое искусство!
В лесу надо внимательно глядеть под ногу, смотреть, куда её ставишь, нет ли в этом месте сухой ветки; ставить ногу не с пятки на носок, как обычно, а наоборот, с носка на пятку, осторожно перенося свой вес. В воде необходимо передвигать ноги, не вынимая их из воды, чтобы звонкие капли не нарушили тишину. А в высокой траве, напротив, переносить ногу надо над травинками, чтобы не создавать шелест.
Вскоре я увидел порубщиков. Все четверо были заняты делом. Они были так увлечены, что мне можно было не стараться идти тихо. Я бросил свою затею и пошёл напрямик через кусты, цепляя ветки, хрустя и обламывая сучья, шевеля листья. Всё равно меня заметили только метров с семи. Да и то Вовка Журавлин, который стоял ко мне лицом. Вот что значит, увлечение делом!
— А-а! — обернулся на мой голос Батя. — Явился? Ну как, сдал экзамен?
— Сдал.
— Позорник! Угол в упоре продержать не мог!.. Собственно, ты подошёл во время… Погоди! А как ты сюда перебрался?
— Паромом, конечно! Не вплавь же…
— А он был на той стороне?
— Естественно. Я на тропинке встретил деда с внучкой… — Журавель зыркнул на меня. — …у которой красивые карие глаза! — добавил я, глядя на Вовку.
Приврал, конечно, ибо даже не заметил, какие глаза были у 11-летней девочки. Просто хотелось подразнить Птицу, этого пи*дострадателя…
— Так ты старика того!.. — продолжил за меня Трошин, поднимая с земли пилу.
— Да, — вздохнул я, принимая шутливый тон, — вот этими, натруженными разбоем руками. В наше время трудно жить без пистолета!
Все усмехнулись
— А ты бы пошёл к командиру звена, взял бы на время!..
— Хорошо хоть сделали ему не для стрельбы горохом! — вставляет Вовка.
Так, шутя, мы взяли брёвна на плечи и пошли к переправе.
Погрузились. Но, к моему удивлению, паром не хотел сдвигаться с места. Это озадачило всех и особенно меня: неужели я мог его так затащить?
Батя взял бревно поменьше и, упёршись в ил, как шестом, стал отталкиваться. Мы же налегли на проволоку. После совместных усилий, поплыли.
Я пошутил в адрес Трошина, что, мол, без мышки репка не была бы вытянута из камышей. «Мышка» улыбнулась.
На том берегу выгрузились. Но переправляться было не самым тяжёлым. Впереди был тяжкий подъём, который «Великой Кручей» возвышался над рекой. Она, круча, была не только великой, но и крутой. Вот на неё и надо было затащить вырубленное.
Очевидно, учитывая мои «физические возможности» (с оглядкой на сдачу «экзаменов»), все, не сговариваясь, разобрали крупные брёвна. Мне стало стыдно за себя. Чтобы хоть чем-то помочь, попросил у Бати:
— Давайте, понесу топор!
— Возьми лучше пилу!
И началось восхождение. Это была нелёгкая работа. Сердце рвалось из груди. Дыхание стало тяжёлым. Ноги свинцовыми. Ныло плечо под бревном. Да тупая боль в ступне откуда-то издалека напоминала о себе. А я впереди себя видел только Сашкину спину. Пот то и дело заливал глаза. Даже вытереть его было нечем – руки были заняты. Было очень тяжело!
«Господи! И зачем люди ходят в горы?.. Может, сейчас передохнуть? Спокойнее, ты дойдёшь, Юрий. Должен дойти! Ребятам труднее, у них ноша тяжелее! А тебе и так легко. Ну да, легко, как же! Тише, осталось немного. Нога побаливает? Плечо саднит? Ничего! Японцы Зорге пытали сильнее. Ему было больнее и впереди была только смерть, а он не рассказал ничего!.. — Ребята к тому времени взошли на верхотуру и сбросили свою ношу на землю. — Вот сейчас ты подойдёшь ко всем и спокойно, медленно… Слышишь, медленно и аккуратно положишь бревно рядом [с остальными]. Положишь, а не бросишь!..»
Так, уговаривая себя, я донёс эту треклятую чурку и уложил в кучу с остальными.
— Ну, я пойду за ключами от сарая, — отдышавшись, сказал Трошин. Он, как мне показалось, внимательно наблюдал за моими «упражнениями с бревном».
— Хорошо,— откликнулся Шурко, — а мы пока заберём ещё три бревна… Пошли трое!.. — и начал спускаться.
За ним Самойченко. Потом я. За нами увязался было и Журавлин, да Шурко его остановил:
— Там же три бревна!
Воспользовавшись [его] остановкой, Витька обогнал Шурика и с криком: «Кто вниз добежит раньше, берёт маленькое бревно!», кинулся к парому. За ним «увеличил обороты» [темп спуска] и Передышко. Я не мог бежать из-за ноги.
Спускаясь, замечаю, как Саша внизу стал что-то тихо говорить Витюле. Когда я подошёл ближе, они заговорчески замолчали. Затем, нагнувшись, и, не говоря ни слова, взяли каждый по большому бревну.
Мне снова стало неловко.
И опять восхождение, опять колода тянет вниз, опять приказываю себе, оголтело передвигая ноги.
На вершине укладываю свою ношу и начинаю ходить, успокаивая дыхание. Я представил себе военнопленных, таскающих те же тяжести с утра до ночи. И подумалось мне, что с моей подготовкой для побега там не выжить. Под энным бревном упал бы и какой-нибудь Ганс или Фриц спокойно, с сознанием исполненного долга нажал бы на цингель. И грянет автоматная очередь!..
Надо качаться! Просто стыдно перед ребятами. Из-за своей лени ведь «лишняя» тяжесть достаётся им!.. Уже угол не могу в упоре удержать секунд пятнадцать! Позорник!..
Я был не готов сдавать не только физически, но и морально. Совершенно был не в форме! Но, слава богу, вместо всего причитающегося, принимать будут лишь угол в упоре и стометровку.
Через час после завтрака нас построили, пересчитали наши курсантские головы, затем привели на спортплощадку. И пошли по два человека на брусья. Время вслух отсчитывал Фурман по секундомеру – есть такой противный прибор, отсчитывающий время медленно-медленно!
— Пять… Десять… Пятнадцать…
Нормативы: на «отлично» – 14 секунд, на «хорошо» – 12, «удовлетворительно» – 10. Всё, что ниже – незачёт!
Настала и моя очередь. Подхожу к брусьям без любви и желания. Это, видимо, заметно со стороны.
— Сейчас будет установлен новый мировой рекорд! — язвит Изюмов и мелко хихикает.
— К снаряду!
Подтянулся, встал в упор.
— Начали! — командует Фурман и секундомером щёлк!
Я держу. Стараюсь. Но ноги в сапогах тяжелы, сами опускаются. А секундомер, зараза, считает медленно. Кстати о времени! Замечаю, что не слышно отсчёта. Сколько же прошло? Может, хватит уже?
— Время! — из последних сил кричу я. Да из строя послышались смешки.
Фурман спокойно отрывает взгляд от секундомера и говорит:
— Девять!
Я поднимаю свои «тапочки» выше, но поздно!
— Левый – всё! Плохо!
Соскакиваю и отхожу. Решаюсь сдать после всех
Меня, Байдакова и чудом оказавшегося среди нас Юру Гонтаренко подзывает начфиз:
— Попробуем улучшить результаты после бега.
Однако после бега ноги легче не стали и я «улучшил» результат лишь на секунду, т.е. на оценку «удовлетворительно».
К нам подходит лейтенант Хованьский, бывший инструктор. Молодой парень, но по состоянию здоровья комиссованный с лётной работы. Некоторое время исполнял обязанности нашего начальника штаба аэ. Он был коммуникабельным. Ему симпатизировали, он казался весёлым собеседником, «своим в доску».
Пошли на стадион. Фурман чертит линию старта. Стартуем по двое. Место удобное для нас: финишёр самого старта не видит – он за поворотом. Для него сигналом является отмашка флажка.
Хованьский поднимает руку:
— На старт! Внимание!.. Марш!!
Но флажок опускается на десятую долю секунды позже, чтобы время было лучше.
Я бежал с Юрой Гонтаренко.
Стартовали. Мой напарник вырывается вперёд. Я же – не любитель лошадиного спорта. Если б, кувырки какие-нибудь, или лежание на боку. Можно, почёсывание затылка. На худой конец, перетягивание каната (посмотреть со стороны)! Отсюда и результат – 14,0! И уже на последних метрах финиша ощутил толчком короткую, но острую боль в ступне правой ноги.
Я отдышался, уселся на скамейку. Склонился к ноге, слегка массируя её. Хоть с дистанции не сошёл! Может, троечку натянут?
На «экзамены» посмотреть пришли болельщики – группа офицеров в гражданке. Среди них были Трошин, Шимко. Батя ещё с вечера попросил нас помочь ему заготовить на зиму пару-другую брёвен для титана. Кроме того, Журавель делал ему карниз для прихожей.
Наш экипаж собрался в стороне.
— Сейчас пойдём, переоденемся, — говорю я.
— Зачем переодеваться? — спрашивает Витя Самойченко.
— Зачем переодеваться? — повторяет Батя.
— А как?
— Вот так, в спортивном.
— Ну, хорошо! — мне было всё равно.
К нам подходит лейтенант, которого все считают немного не в себе, почти ненормальным – чуть что, он срывается на крик. И служба у него такая – комсомольский работник. Судя по нагрудному знаку, учили-учили его в авиатехническом училище, а получился из него «общественник». Вот где государству в копеечку обходятся такие люди! Он берёт меня за рукав:
— Пошли все!
— Куда? — спрашивает Батя.
— Одну штуковину надо отнести!
— У нас приказ командира аэ, — не глядя на лейтенанта, спокойно говорит Журавель.
— А у меня приказ командира полка!! — неожиданно и не к месту переходит на крик лейтенант.
Я посмотрел на Трошина.
— Ну, чего ты кричишь? — спрашивает он у «комсомольца». — Что, мало людей вокруг?
Спокойствие нашего командира делает своё дело. Этот придурок [как я мог тогда так написать? Вероятно, под воздействием той минуты] отходит. Но через минуту снова рядом. И уже спокойным голосом просит:
— Вокруг вас все собираются. Пошли, отнесём и всё!
Но помогать ему не хотелось.
— У нас ведь экзамены! — нашёлся я.
Трошин поворачивается к Фурману:
— У них экзамены или что?
— Да, госэкзамен! — подтверждает тот. — И никуда я людей не отпущу!
Я не знаю, чем всё кончилось, ибо, улучшив момент и спросив разрешение, убежал в казарму, надо было поменять кеды (эти были мне малы) и взять ту трубу, что для Бати сделал Журавель и глубокомысленно названная им «карнизом».
У самой казармы встретил строй курсантов 1й аэ:
— Кручинин, ты знаешь, что спорт – это могила? — бросает мне из строя Чертков, невысокий парень, с вечно улыбающимися глазами.
— Знаю! — отвечаю ему и перехожу на шаг. — Сейчас вам предстоит на экзаменах это узнать!
•• •>> [В 1975 году, через год после выпуска, Гена Чертков погибнет в странной, так и не понятой комиссией до конца, авиакатастрофе при полёте по кругу на боевом истребителе. Он взлетит и сделает несколько проходов над аэродромом для выработки топлива. Потом доложит о выполнении первого разворота. И всё! На связь он больше не выйдет! И больше ни о чём не сообщит! Что-то загорится у него в кабине. И очаг пожара там будет такой, что сработает катапультная установка. Не от рычагов выстрела – от температуры! Система спасения отработает штатно, и парашют приземлит Гену, уже неживого, в лесочке в районе третьего разворота с сильно обгорелым лицом и оплавленной эбонитовой рукояткой пистолета в кармане кожаной куртки. Судмедэксперт установит, что погиб он от болевого шока ещё там, на высоте, в кабине самолёта.Лучших кед я не нашёл. Пришлось одеть сапоги. Взял трубу (“карниз”) и пошёл к нашим.
Это будет первый человек нашего выпуска, погибший в воздухе…
Эх, мальчишки-мальчишки! Как дорого мы платим за любовь к небу!..] <<• ••
По дороге встречаю Передышко и Самойченко.
— Вы куда, мужики?
— В казарму. Надо взять инструмент. Ты иди, пока подожди у батиного сарая.
Я пошёл, совсем забыв спросить, где же этот чёртов сарай. И только подойдя к первому ДОСу, до меня это дошло. Поэтому тут же опустился на бетонный куб у дороги.
«Боже, как ноет правая ступня, ближе к пятке! Ударил я её или неудобно ступил?»
Вскоре сквозь кусты увидал приближающегося Вовку Журавлина. Он шёл по тропинке, размахивая кулаками, как бы изображая избиение какой-то ненавистной ему личности. Вот сейчас он сделает несколько шагов, выйдет на открытую площадку и заметит меня, уставившегося на него. Я отвернулся, чтобы ему не было стыдно за свои взмахи. Да и мне неловко: будто подсматривал. Потом «обернулся на шаги».
У меня, должно быть, смешной вид: сижу на придорожном камне с «карнизом», как Илья Муромец с копьём. Вовка улыбнулся.
— Ты знаешь, где батин сарай? Нас там будет Шурко с Витюхой ждать.
— Нет, не знаю, — отвечаю ему.
— И я не знаю. Посидим тогда здесь?
— Давай.
Мы перешли на скамейку, перейдя ближе к 4му ДОСу, где обитала семья Трошина.
Устроившись поудобнее, Володя начал вставлять крепление в карниз. Он возился долго, крепление никак не желало лезть в предназначенное ему отверстие. Замечаю, что трубу он берёт, обмотав спортивной майкой. Хотел, было, спросить, почему, но моё внимание привлекли спортивные костюмы на дорожке. Вскоре стали различимы и лица – третий экипаж, «особейшие» в полном составе, вместе с нашими оставшимися «членами».
Когда они подошли ближе, Саня сказал:
— Юр, тебя Фурман ищет! Сказал, что, если не придёшь, поставит двойку за экзамен.
— А, чччёрт! — вырвалось у меня.
И я отправился на розыски мифического Фурмана.
Его я нашёл в штабе. Он сидел в парткоме вместе с Хованьским.
— Разрешите? — спросил я, переступая порог.
— Да, входи.
В комнате был и Байдаков.
— Значит, Кручинин, как же так получается? — начал Фурман. Но его перебил Хованьский, «свой парень, в доску». Обращаясь к Байдакову, он сказал:
— Свободен! С тобой всё ясно.
Я повернулся к Коле “Байбину”. Он стоял рядом с вешалкой, на которой, замечаю, висит потрёпанная демисезонная лётная куртка с молнией.
— Да что я? Я же инструктору отдаю! — оправдывался Байдаков.
— Иди-иди!
Николай ретировался.
Офицеры уставились на меня. Мне подумалось, что от меня ждут ответа на вопрос, на который не ответил или не захотел ответить Байдаков. Но я решительно ничего не понял из того диалога.
Первым нарушил тишину Хованьский:
— Кручинин! Нужна курточка! У вас они новые, а вот у человека, — он показал на Фурмана, — старая. Надо поменять! Всё равно домой вы их не заберёте, а проверять их у вас, как говорит Байдаков… Было когда-либо такое?
— Нет.
— И не будет!
— Та она на него велика, — окинув меня оценивающим взглядом, сказал Фурман.
— А ну, примерь! — потребовал Хованьский. — Какой размер носишь?
— Не знаю. Всё моё 46го размера. («Вр-раньё! — сказал мой внутренний голос. — У тебя размер 48й! Ты бы ещё сказал, что получаешь одежду и бельё 40го размера! Тоже мне, дистрофик!»)
— Ну, примерь-примерь!
Я оглянулся и снял с вешалки куртку, которую приметил с самого начала. Одевая, мечтал, чтобы она оказалась велика. Но об этом можно было не мечтать, она действительно была слишком большой на меня, размера 56го, не меньше!
Вешаю её на место.
— Велика, велика! — явно сожалея, сказал Фурман. — Значит, так! Вот видишь, — он показал ведомость по приёму госэкзаменов: против всех фамилий, включая мою, стояли не ниже четвёрок.— Я даже пойду на то, что оставлю эти оценки…
— …Даже поставим «пять»! — вставляет Хованьский.
— Да! Но ты должен мне помочь! Поговори с ребятами. У вас же есть большие?
— Кажется, есть, — ответил я, соображая, как мне выкрутится из этого положения. Ещё, чего доброго, станут заставлять стащить!
— Ну, вот! Поговори. Может, обменяем. Моя курточка – не старая. Просто попала под дождь.
Я оценивающе пригляделся:
«Ага, попала под дождь!.. И, наверное, не один год мокла под ним!»
— Мамотов же ещё свою не сдал? Его же отчислили по нелётной.
— Перевели в штурманы наведения.
— Но всё равно, он должен всё лётное сдать.
— Да, — соглашаюсь я.
— Давай. Мы будем здесь!
«Чёрт! — думалось мне, когда я шёл из штаба. — Этой авантюры мне только не хватает! Надо выпутываться».
Захожу в каптёрку. Наш кладовщик Валера Возюев читал.
— Воюсь¹! Где курточка Мамотова Славки? Он её ещё не сдал?
— Не знаю, — следует равнодушный ответ.
— А где он сам?
— Не знаю.
Снова иду к штабу. На полпути встречаю Фурмана.
— Всё вхолостую. Мамотов уже сдал куртку. К тому же она у него – старая.
— Да? Ну, ладно!
Я пошёл дальше. В курилке у штаба замечаю Хованьского. Сделал вид, что его не вижу. Он окликает меня. Показывает на скамейку рядом.
Подхожу, сажусь.
— Эти выстрелы мимо. У Мамотова старая куртка, к тому же он её сдал.
— Да? Ну, вы хоть, бл*дь, понимаете, что человеку надо сделать куртец? Ведь Фурман мог и не принимать экзамен, а вызвать по телефону Матвиенко² из Рогани, пусть он, еб*на вошь, принимает!
«Так что, ему надо за это заплатить?» — чуть не вырвалось у меня. Вместо колкости, я кивнул.
— В этом отношении во второй и третей эскадрильях куда лучше ребята³!
— Может быть, только в этом! — промямлил я.
— Вот подхожу я к курсанту и говорю: «Товарищ Заец! Мне нужна новая курточка и новая фуражка!» — «Будет сделано, товарищ лейтенант!». Через минуту я отдал ему свою курточку, а он мне свою. А ты знаешь, какая она у меня была?! Бл*дь! Хуже, чем эта в десять раз!
— Знаю Зайца. Хороший парень! — и с сожалением посмотрел на курточку Хованьского.
— Да, хороший! Весёлый такой, бл*дь!
Мы помолчали.
— Вот с меня, — продолжил Хованьский, — Хотеев, бл*дь, в первый же день снял новую куртку и отдал свою. Я, бл*дь, был тогда курсантом, а он у меня – инструктором. А Байдаков, бл*дь, зажилил! Говорит, что отдал своему командиру экипажа. Врёт, бл*дь! При мне Бирулин, бл*дь, мерил новую куртку на складе. При мне! Вот какие, бл*дь, сейчас курсанты пошли! Ну, какая, бл*дь, тебе разница, в новой куртке в Чугуеве ходить или нет? Нет, бл*дь, хочу ходить в новой! Всё равно, бл*дь, вас там инструктора разденут. Всё равно!4
Он помолчал, видимо, раздумывая, в какую ещё свою мысль вставить своё любимое словечко «бл*дь».
— Не знаю, бл*дь, мы в этом отношении были куда лучше вас. Я ж, бл*дь, говорю, Хотеев… Знаешь, — он усмехнулся, — у него все курсанты почему-то инструкторами выпускаются. Из нашей группы четверых в училище оставили. Одному, бл*дь, только повезло: в строевую часть попал!
— Да, не хотел бы я остаться инструктором!
— Для этого надо ерунду творить, начиная с четвёртого курса. Я, бл*дь, было, начал, да поздно. Всё уже решили… Или плохо летать. Но это, я считаю, стыдно. Лучше, бл*дь, уж быть шкрабом. Правда, есть инструктор во 2й аэ Коренев, который и летает плохо, и его всё-таки оставили в училище [инструктором]. Понимаешь, бл*дь, это человек с запоздалой реакцией. Он когда-нибудь сам гробанётся и курсанта, бл*дь, с собой на тот свет заберёт!
Замечаю, что Фурман идёт к штабу с Белугой.
«Сейчас состоится обмен белья: 1й барак меняется бельём со 2м бараком», — невесело подумалось мне.
Мимо нас прошагали лейтенанты Контарев и Июмский. Первый покосился на Хованьского, но с ним, в отличие от Июмского, не поздоровался. Что мне показалось странным: были в одной эскадрилье и не знать друг друга?!
— Вы не с Контаревым кончали училище? — с безразличием спрашиваю у собеседника.
Он меня понял мгновенно:
— Да! И даже, бл*дь, жил с ним в одном номере в гостинице. Он, бл*дь, любитель поскандалить. А я этого не люблю. И главное, считает: чтобы он, бл*дь, ни делал, всегда прав только он! Его и у нас на курсе звали «Юрка-Скандалист». Понимаешь, бл*дь, человек выбился и возвысился…
Я кивнул. Его точку зрения разделяю.
— А Трошин? — осторожно спрашиваю для проверки.
— Трошин? — мне показалось, что Хованьский смутился. Я ощутил, что сейчас услышу неправду. Но какую? Промолчит, т.к. я – из трошинского экипажа? Или скажет так, чтобы я не решил, что у него все плохие?
— А что, Трошин? Трошин, бл*дь, – нормальный парень!
Из штаба выходит Лёха Белуга. На нём была уже куртка из «промокшего» гардероба старшего лейтенанта Фурмана. Лёхина долговязая фигура в старой куртке рассмешила Хованьского. Предлагая повеселиться и мне, он показал на Белугу пальцем – привычка не из тех, которыми гордятся!
Я лишь кивнул, мол, вижу.
К нам направляется вышедший из штаба и начфиз в новой куртке. Я вспомнил, что Хованьский разыскивал его ещё утром перед «экзаменом», и спросил:
— А зачем вам этот Фурман?
— Зачем? — Хованьский внимательно посмотрел мне в глаза и, решив, что мне можно доверять, ошарашил меня откровением: — Чтобы, бл*дь, пить!!
— Я пойду?
Мне никто не ответил и я зашагал к 4му ДОСу, в котором жил Батя, наивно полагая, что наши меня ещё ждут.
В жилой зоне натыкаюсь на старшего лейтенанта Пособилова, который был в гражданке, но в новой [лётной] куртке. Я недоверчиво покосился на обновку: может, тоже, чья-то?
Пособилов был с малышом и запускал для него в небо игрушечный вертолёт.
— Товарищ старший лейтенант, вы не скажете, где сарай лейтенанта Трошина?
— Нет.
— А где он живёт?
— ДОС-4, 4й этаж. Первая квартира направо. Кажется, 66.
— Спасибо!
Я взбежал на 4й этаж и нашёл нужную дверь. Звоню. Дверь открывает молодая женщина, жена Валерия Ивановича.
— Здравствуйте! Простите, я могу видеть старшего лейтенанта Трошина?
— Нет. Его нет. За ним пришёл какой-то мальчик и они ушли.
— А где ваш сарай? Они, наверное, там?
— Вы знаете, может быть! Но… Но я не знаю, где сарай, — виновато ответила она.
— Ну, извините! — я начал спускаться с лестницы.
— А что ему передать? — крикнули мне вслед.
— Ничего не надо. Я их сам найду!
Я вышел на свет божий. В какую же сторону податься? Пошёл к сараям. Навстречу, с ведром в руках, идёт штурман майор Рассадков.
— Здравия желаю, товарищ майор!
— Здравствуй!
— Вы не скажете, где сарай старшего лейтенанта Трошина?
— А вот! — он показал на ДОС-4 у меня за спиной.
— Не-ет, — рассмеялся я, — мне сарай нужен.
— А-а, сарай! Нет, не знаю.
Иду дальше. Одни сараи были открыты, в них кто-то копошился. Другие были заперты наглухо. Третьи – только на цепочку, оставляя узкую щель для свободного выхода курам.
Но своих нигде не видел.
«О-о! Отсюда надо мотать. И чем скорее, тем лучше!» — решаю я, завидев вдалеке командира полка Силантьева, который возился с двигателем чужого «Запорожца». Можно было подумать, что ему своей личной «Волги» не хватает! Наверное, каждому автолюбителю свойственно желание показать, что он хорошо разбирается в моторах чужих машин.
Как Силантьев разбирается, я потом понял, когда шёл домой: в моторе персональной подполковничьей «Волги» в отсутствие хозяина копался его личный шофёр-солдат с командирского «Газика».
Я пошёл обратно. Неожиданно замечаю знакомые спортивные костюмы. Ну, да! Это «особейшие», экипаж Июмского. Подхожу к ним:
— А где наши?
— В лес ушли.
— А не знаешь, где у Трошина сарай? — спрашиваю у Юрана Делябина.
— Нет, — хмыкнул он.
Видимо, придётся переправляться через Удай. Я ещё не знал, как найти своих. Но в том, что найду во время, был уверен.
Начал спускаться с кручи. Крутая тропинка!
«Боже, как ноет нога!»« — подумалось мне.
Те земляные ступени, что были выбиты весной этого года нами, курсантами, уже почти незаметны. Так что, голову в два счёта можно сломать.
Мне навстречу, тяжело дыша, поднимается дед с внучкой. Девочке лет одиннадцать, она ест яблоко.
— Леночка, — говорит дедушка внучке. — Не ешь гниль в яблоке!
— Это, дедушка, не гниль! Это спелое место! — по-видимому, только из чувства противоречия возражает Леночка.
Диву даёшься, находчивости и остроумию этих акселератов!
На крутом повороте уступаю им тропу.
К счастью, паром, составленный из трёх подвесных баков Миг-17 и дощатого покрытия, оказался на этом берегу. Им, вероятно, прибыли на этот берег старик с внучкой.
Я прыгнул в плот и потянул за проволоку. Паром легко пошёл через Удай. Очень быстро я достиг противоположного берега. До помоста осталось метра три, когда паром течением занесло влево в камыши. Напрягаясь, я подтянул его к помосту, совершенно не представляя, как трудно будет его сдвинуть с места потом.
Вошёл в лес. Где же наши? В какую сторону идти? Далеко в лес углубиться они не могли, иначе дальняя дорога будет с грузом обратно. Значит, где-то поблизости.
Я прислушался. Прошло некоторое время, пока до меня донеслись удары топора. Я пошёл на звук.
«Надо подойти тихо, чтобы меня не заметили», — решил я.
Когда-то в детстве читал, как ходить тихо – в лесу, по воде, в высокой траве. О, это – целое искусство!
В лесу надо внимательно глядеть под ногу, смотреть, куда её ставишь, нет ли в этом месте сухой ветки; ставить ногу не с пятки на носок, как обычно, а наоборот, с носка на пятку, осторожно перенося свой вес. В воде необходимо передвигать ноги, не вынимая их из воды, чтобы звонкие капли не нарушили тишину. А в высокой траве, напротив, переносить ногу надо над травинками, чтобы не создавать шелест.
Вскоре я увидел порубщиков. Все четверо были заняты делом. Они были так увлечены, что мне можно было не стараться идти тихо. Я бросил свою затею и пошёл напрямик через кусты, цепляя ветки, хрустя и обламывая сучья, шевеля листья. Всё равно меня заметили только метров с семи. Да и то Вовка Журавлин, который стоял ко мне лицом. Вот что значит, увлечение делом!
— А-а! — обернулся на мой голос Батя. — Явился? Ну как, сдал экзамен?
— Сдал.
— Позорник! Угол в упоре продержать не мог!.. Собственно, ты подошёл во время… Погоди! А как ты сюда перебрался?
— Паромом, конечно! Не вплавь же…
— А он был на той стороне?
— Естественно. Я на тропинке встретил деда с внучкой… — Журавель зыркнул на меня. — …у которой красивые карие глаза! — добавил я, глядя на Вовку.
Приврал, конечно, ибо даже не заметил, какие глаза были у 11-летней девочки. Просто хотелось подразнить Птицу, этого пи*дострадателя…
— Так ты старика того!.. — продолжил за меня Трошин, поднимая с земли пилу.
— Да, — вздохнул я, принимая шутливый тон, — вот этими, натруженными разбоем руками. В наше время трудно жить без пистолета!
Все усмехнулись
— А ты бы пошёл к командиру звена, взял бы на время!..
••>> [Речь идёт о подводном пистолете с очень сильной пружиной, что сконструировали и соорудили Хотееву Журавлин и Галага из парашютного прибора КАП-3, который страхует пилота и после отделения от кресла за него раскрывает купол на заданной высоте, если лётчик по каким-то причинам не дёрнет за кольцо сам. Пружина в приборе развивала силу в 25 кг и «оружие» для подводной охоты вышло мощным: пика, пущенная из него, к цели летела как птица и обладала ударом змеи.] <<••— Ну, уж нет, «к командиру звена»! Того и гляди КЗ сам начнёт стрелять по бедненьким курсантам!
— Хорошо хоть сделали ему не для стрельбы горохом! — вставляет Вовка.
Так, шутя, мы взяли брёвна на плечи и пошли к переправе.
Погрузились. Но, к моему удивлению, паром не хотел сдвигаться с места. Это озадачило всех и особенно меня: неужели я мог его так затащить?
Батя взял бревно поменьше и, упёршись в ил, как шестом, стал отталкиваться. Мы же налегли на проволоку. После совместных усилий, поплыли.
Я пошутил в адрес Трошина, что, мол, без мышки репка не была бы вытянута из камышей. «Мышка» улыбнулась.
На том берегу выгрузились. Но переправляться было не самым тяжёлым. Впереди был тяжкий подъём, который «Великой Кручей» возвышался над рекой. Она, круча, была не только великой, но и крутой. Вот на неё и надо было затащить вырубленное.
Очевидно, учитывая мои «физические возможности» (с оглядкой на сдачу «экзаменов»), все, не сговариваясь, разобрали крупные брёвна. Мне стало стыдно за себя. Чтобы хоть чем-то помочь, попросил у Бати:
— Давайте, понесу топор!
— Возьми лучше пилу!
И началось восхождение. Это была нелёгкая работа. Сердце рвалось из груди. Дыхание стало тяжёлым. Ноги свинцовыми. Ныло плечо под бревном. Да тупая боль в ступне откуда-то издалека напоминала о себе. А я впереди себя видел только Сашкину спину. Пот то и дело заливал глаза. Даже вытереть его было нечем – руки были заняты. Было очень тяжело!
«Господи! И зачем люди ходят в горы?.. Может, сейчас передохнуть? Спокойнее, ты дойдёшь, Юрий. Должен дойти! Ребятам труднее, у них ноша тяжелее! А тебе и так легко. Ну да, легко, как же! Тише, осталось немного. Нога побаливает? Плечо саднит? Ничего! Японцы Зорге пытали сильнее. Ему было больнее и впереди была только смерть, а он не рассказал ничего!.. — Ребята к тому времени взошли на верхотуру и сбросили свою ношу на землю. — Вот сейчас ты подойдёшь ко всем и спокойно, медленно… Слышишь, медленно и аккуратно положишь бревно рядом [с остальными]. Положишь, а не бросишь!..»
Так, уговаривая себя, я донёс эту треклятую чурку и уложил в кучу с остальными.
— Ну, я пойду за ключами от сарая, — отдышавшись, сказал Трошин. Он, как мне показалось, внимательно наблюдал за моими «упражнениями с бревном».
— Хорошо,— откликнулся Шурко, — а мы пока заберём ещё три бревна… Пошли трое!.. — и начал спускаться.
За ним Самойченко. Потом я. За нами увязался было и Журавлин, да Шурко его остановил:
— Там же три бревна!
Воспользовавшись [его] остановкой, Витька обогнал Шурика и с криком: «Кто вниз добежит раньше, берёт маленькое бревно!», кинулся к парому. За ним «увеличил обороты» [темп спуска] и Передышко. Я не мог бежать из-за ноги.
Спускаясь, замечаю, как Саша внизу стал что-то тихо говорить Витюле. Когда я подошёл ближе, они заговорчески замолчали. Затем, нагнувшись, и, не говоря ни слова, взяли каждый по большому бревну.
Мне снова стало неловко.
И опять восхождение, опять колода тянет вниз, опять приказываю себе, оголтело передвигая ноги.
На вершине укладываю свою ношу и начинаю ходить, успокаивая дыхание. Я представил себе военнопленных, таскающих те же тяжести с утра до ночи. И подумалось мне, что с моей подготовкой для побега там не выжить. Под энным бревном упал бы и какой-нибудь Ганс или Фриц спокойно, с сознанием исполненного долга нажал бы на цингель. И грянет автоматная очередь!..
Надо качаться! Просто стыдно перед ребятами. Из-за своей лени ведь «лишняя» тяжесть достаётся им!.. Уже угол не могу в упоре удержать секунд пятнадцать! Позорник!..
Вдогонку:
••>> — Нет, это не Рио-де-Жанейро, это гораздо хуже!
Илья ИЛЬФ и Евгений ПЕТРОВ, «Золотой телёнок»
••>> — Есть что делать на нашем русском свете, верь мне!
Фёдор Михайлович ДОСТОЕВСКИЙ, «Идиот»
<<•>•••<•>>
После обеда, чтобы не попасть под очередные поручения Ёсипова, всем экипажем, минус Журавель, скрылись в нашем классе. И попросту начали резаться в карты. Потом к нам в класс стал рваться Котиевский. Узнав по голосу, его впустили. Ну и пошла рубка – два на два.
Надоело. Для разнообразия переключаемся на игру в т.н. «испанского дурочка». Эту игру после приезда в Кручу вспомнил я из своего босоногого детства. Она быстро приобрела популярность в эскадрилье, потому как здорово повышала настроение и была очень смешной. И если вы слышали непрерывный хохот из какого-нибудь экипажного класса, можете не сомневаться там резались в «испанского дурочка»! Мы уже неоднократно в неё играли, в том числе, и с Сашкой Котиевским, когда он приходил к нам.
Суть игры была в том, что всем раздаются карты поровну. Свои карты никто не смотрит. Кто-то (по договоренности) первый, открывая, бросает свою карту на стол. И, в зависимости от этой карты, надо сделать одно из действий: «шестёрка» – схватить себя за нос, «семёрка» – за ухо, «восьмёрка» – за волосы (разумеется, на голове), «девятка» – показать фигу, «десятка» – поднять руку с зажатым в кулак немецким коммунистическим приветствием и быстро сказать: «Рот фронт!», «валет» – проговорить: «Пардон, месье», «дама» – извиниться: «Пардон, мадам», «король» – отдать честь, а «туз» – срочно прикрыть его ладошкой.
Тот, кто последний сделает указанное действие, забирает эту карту. Игра идёт до тех пор, пока у кого-нибудь не выйдут все карты.
Это было действительно очень смешно. Когда на столе карта и в след за другими начинаешь ощупывать себе лицо, а правильно было сказать: «Пардон, месье» – просто умора! Мы все покатывались со смеху, наблюдая каждый за другим.
Когда действия стали почти автоматом, сменили условия. Например, на «десятку» надо было уже говорить: «Драбов-Борятинский» (один из городов Пирятинского района, над которым мы летали), на «девятку» следовало быстро показать на карте (под плёнкой на нашем столе) город Лубны, другие действия по другим игральным картам тоже поменяли, и т.д.
И так мы хохотали, как «испанские дурочки», пока не устали!
Потом начали травить анекдоты. Котиевский рассказал про шофёра, который подвозил бабку на базар, я – свежий анекдот про врачей, присланный мне Юрой Ломановым в письме…
И лишь трубный зов Ёсипова на ужин заставил нас собираться…
Ладно! До следующего раза…
••>> [Не знали мы, что это был наш последний воскресный день в гарнизоне Великая Круча…] <<••
Надоело. Для разнообразия переключаемся на игру в т.н. «испанского дурочка». Эту игру после приезда в Кручу вспомнил я из своего босоногого детства. Она быстро приобрела популярность в эскадрилье, потому как здорово повышала настроение и была очень смешной. И если вы слышали непрерывный хохот из какого-нибудь экипажного класса, можете не сомневаться там резались в «испанского дурочка»! Мы уже неоднократно в неё играли, в том числе, и с Сашкой Котиевским, когда он приходил к нам.
Суть игры была в том, что всем раздаются карты поровну. Свои карты никто не смотрит. Кто-то (по договоренности) первый, открывая, бросает свою карту на стол. И, в зависимости от этой карты, надо сделать одно из действий: «шестёрка» – схватить себя за нос, «семёрка» – за ухо, «восьмёрка» – за волосы (разумеется, на голове), «девятка» – показать фигу, «десятка» – поднять руку с зажатым в кулак немецким коммунистическим приветствием и быстро сказать: «Рот фронт!», «валет» – проговорить: «Пардон, месье», «дама» – извиниться: «Пардон, мадам», «король» – отдать честь, а «туз» – срочно прикрыть его ладошкой.
Тот, кто последний сделает указанное действие, забирает эту карту. Игра идёт до тех пор, пока у кого-нибудь не выйдут все карты.
Это было действительно очень смешно. Когда на столе карта и в след за другими начинаешь ощупывать себе лицо, а правильно было сказать: «Пардон, месье» – просто умора! Мы все покатывались со смеху, наблюдая каждый за другим.
Когда действия стали почти автоматом, сменили условия. Например, на «десятку» надо было уже говорить: «Драбов-Борятинский» (один из городов Пирятинского района, над которым мы летали), на «девятку» следовало быстро показать на карте (под плёнкой на нашем столе) город Лубны, другие действия по другим игральным картам тоже поменяли, и т.д.
И так мы хохотали, как «испанские дурочки», пока не устали!
Потом начали травить анекдоты. Котиевский рассказал про шофёра, который подвозил бабку на базар, я – свежий анекдот про врачей, присланный мне Юрой Ломановым в письме…
И лишь трубный зов Ёсипова на ужин заставил нас собираться…
Ладно! До следующего раза…
••>> [Не знали мы, что это был наш последний воскресный день в гарнизоне Великая Круча…] <<••
Аb hoste maligno libera nos5
<<•>> Так хочется быть слабым, но, как назло, то кони скачут, то избы горят…
Из записных книжек офицера
<<><•><>>
<<•>> Сегодня я понял, что на моей яхте не будет вертолётной площадки.
Из записных книжек офицера
<<><•><>>
<<•>> На вопрос, кем бы он хотел быть, если бы не был собой, Черчилль ответил: «Вторым мужем миссис Черчилль».
Из воспоминаний
<<><•><>>
<<•>> Есть тёти как тёти, есть дяди как дяди,
Есть люди как люди и бл*ди как бл*ди.
Есть дяди как тёти, есть тёти как дяди,
Есть бл*ди как люди и люди как бл*ди.
Есть люди как люди и бл*ди как бл*ди.
Есть дяди как тёти, есть тёти как дяди,
Есть бл*ди как люди и люди как бл*ди.
NN
<<><•><>>
<<•>> Купил мелок от тараканов. Теперь в голове тихо и спокойно… Сидят, рисуют.
NN
<<><•><>>
<<•>> — Приятнее сидеть с бобами, чем на бобах.
Фёдор Михайлович ДОСТОЕВСКИЙ, «Идиот»
<<><•><>>
<<•>> — Кто говорит: тяжко! А я говорю: чем тяжче, тем лучше, только бы бог укрепил! Не всем сладенького да лёгонького – надо кому-нибудь и для бога потрудиться! Здесь себя сократишь – там получишь! Здесь – «трудом» это называется, а там – заслугой зовётся!
Михаил Евграфович САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН, «Господа Головлёвы»
<<><•><>>
<<•>> — Труд – та же молитва! Вот мы – мы настоящим манером молимся! Встанем перед образом, крестное знамение творим, и ежели наша молитва угодна богу, то он подаёт нам за неё! А мужичок – тот трудится! Иной и рад бы настоящим манером помолиться, да ему вряд и в праздник поспеть. А бог всё-таки видит его труды – за труды ему подаёт, как нам за молитву.
Михаил Евграфович САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН, «Господа Головлёвы»
<<><•><>>
<<•>> — Потная рука торовата, сухая неподатлива.
Лев Николаевич ТОЛСТОЙ, «Война и мир»
<<><•><>>
<<•>> — А может быть, вы хотите, чтобы я работал даром да ещё дал вам ключ от квартиры, где деньги лежат?
Илья ИЛЬФ и Евгений ПЕТРОВ, «Двенадцать стульев»
<<><•><>>
<<•>> — В Арбатове вам терять нечего, кроме запасных цепей.
Илья ИЛЬФ и Евгений ПЕТРОВ, «Золотой телёнок»
<<><•><>>
<<•>> — Полтора миллиона человек, и все поголовно в белых штанах!
Илья ИЛЬФ и Евгений ПЕТРОВ, «Золотой телёнок»
<<><•><>>
<<•>> — Господин барон уже три раза про вас спрашивал: «Не пришёл, говорит, господин пастор?» — «Нет, говорю, не пришёл…» — «Ну и слава богу, говорит». Очень вас ждёт…
Из худ. к/ф-ма «Тот самый Мюнхгаузен»
<<><•><>>
<<•>> — Масик, ты – болвасик!
Из худ. к/ф-ма «Девушка без адреса»
<<><•><>>
<<•>> — А как же парусник?
— Парусник не в моей системе.
— Парусник не в моей системе.
Из худ. к/ф-ма «Волга-Волга»
<<><•><>>
<<•>> — Откуда вы знаете, что он там?
— Сегодня там будет вся Москва, весь Париж, Бомбей и лучшая часть Нью-Йорка!
— Сегодня там будет вся Москва, весь Париж, Бомбей и лучшая часть Нью-Йорка!
Из худ. к/ф-ма «Матрос с “Кометы”»
<<><•><>>
<<•>> — Семёныч, а где фура?
— Где-где! Тебе что, в рифму сказать?
— Где-где! Тебе что, в рифму сказать?
Из худ. сериала «Семь жён одного холостяка»
<<><•><>>
<<•>> — Наш мозговой трест ещё себя покажет!
Из худ. к/ф-ма «Я вас любил…»
_____________________
1 Это прозвище сотворилось из недоразумения. На первом курсе иные преподаватели в журнале нашего классного отделения в виду небрежности написания окончания фамилию «Возюев» прочитывали как «Воюсь». Отсюда и пошло. Валера за это на нас не обижался. Или делал вид, что не обижался…
2 Майор Матвиенко – начальник физподготовки училища. Человек строгий и принципиальный.
3 Кручинский учебный полк был четырёх эскадрильского состава. После прибытия курсантов в полк две аэ оставались летать на базовом аэродроме (в данном случае – 1я и наша 4я), а две других (2я и 3я) на лето перебазировались на лагерный аэродром в Близнецы. Хованьский до списания был инструктором во 2й или в 3й аэ.
4 Через год в Чугуеве я не слышал ни об одном подобном случае!
5 Аb hoste maligno libera nos (лат.) – Избави нас от лукавого. (Фрагмент католической молитвы «Pater noster», т.е. «Отче наш».)
Автор: Юрий Фёдоров
Просмотров: 52
Опубликовано 12 лет назад.
Категория:
Зарницы памяти