Взлёт

 

      С утра Изюмов был отправлен на губу. А вечером, перед ужином мы вернулись к вопросу о собрании.
      Дайло тут же изобразил недоумение:
      — Какое собрание! Вы что, ох*ели? Да я знать ничего не знаю, ни о каком взводном собрании, ни о каком персональном деле! Понятно?
      Правильно говорят на Кавказе: понять это невозможно, это надо запомнить!

      Его начали уламывать. (Хотя я считал, что опускаться до этого не следует.)
      — Ну, почему, Дайло?
      — Давай, проведём собрание! Что тут такого?
      — Поговорим! Нам есть, о чём поговорить!
      — Никаких собраний! Всё! — как отрезал группкомсорг.
      — Так, говоришь, ничего не знаешь о предстоящем собрании? — я подхожу к нему вплотную. И снова глаза в глаза. — И о персональном деле комсомольца Ёсипова ничего не слышал? Ты же вчера собирался меня поддержать и голосовать «за» взыскание Ёсипову! Забыл? А, может, хочешь, чтобы все узнали, чего ты опасаешься, если это собрание состоится?
      — Послушай, Кручинин, у нас по плану такого собрания нет! — на шаг отступает от меня Дайло, но упирается в стоящего сзади Серёгу Ровенского.
      — Значит, в вашем плане это собрание будет!
      — Для того чтобы состоялось собрание, надо внести его в план комсомольской организации. А для этого…
      — А теперь послушай, ты! — тихо и с нажимом проговорил я, снова делая шаг к нему. — С тобой или без тебя, но комсомольское собрание взвода состоится! И перед собранием наша комсомольская организация решит: открывать его или нет. А если на этом собрании тебя «случайно» не окажется, я предложу поставить вопрос о переизбрании такого комсорга, который не участвует в жизни нашей комсомольской организации и прикрывает недисциплинированность отдельных комсомольцев! И с этим решением мы пойдём в политотдел! 
      — Не надо меня пугать! — опешил Дайло и глаза его забегали – он явно искал выход из этой ситуации. И от его наступательности не осталось и следа.
      — Пугать, Дайло, это говорить и не сделать. А я сделаю! Ты хочешь получить пятно в свою анкету тем фактом, что тебя сняли с секретарства из-за недоверия к тебе со стороны комсомольской организации?
      — Наверное, это будет справедливо – переизбрать комсорга, который не является на комсомольское собрание! — поддержал меня Володя Рубан.
      Он хорошо чувствовал обстановку. Дайло должен был осознать, что общественное мнение на нашей, а не на его стороне. К тому же, я давно заметил: такие люди очень чувствительны к мнению большинства!
      — Да и на собрании ты сможешь помочь Ёсипову больше, чем при отсутствии на нём. А? Он же не узнает, как ты отказываешься сейчас! Не сам же ты ему об этом расскажешь? А там он увидит, за кого ты! — как бы мимоходом продолжает Рубан.
      — Я не собираюсь ему помогать, — окончательно растерялся наш комсомольский божок.
      Своим видом он уже напоминал спущенную покрышку.
      — Можно ему об этом рассказать? — улыбнулся я. — В общем, думай, Дайло! Собрание после ужина в нашей аудитории № 316!
      Мы все повернулись и ушли, оставив стоять хлопающего глазами группкомсорга.
      — Чёрт вас всех подери! — крикнул Дайло нам в спину.
      Новое препятствие массы встретили в лице замкомвзвода старшего сержанта Сидодченко:
      — Какое собрание? Вы что? Вчера только было ротное! — разыгрывает недоумение он, хотя ему было отлично известно, о чём идёт речь. — А с какой повесткой? — и этот вопрос выдаёт его с головой.
      Мы замялись в нерешительности.
      — Поведение комсомольца Изюмова! — глядя ясными глазами, чеканит Володя Рубан.
      — А! Ну, ладно! Идёт!
      За ужином шлифовали план действий.
      Решено было в президиум Дайло ни при каких обстоятельствах не избирать! А кто будет вести собрание?
      — Я могу! — скоренько проговорил Белобородько.
      Я посмотрел ему в глаза. Он свой взгляд быстро отвёл. Почему? Не понравилось мне это. Что-то шевельнулось во мне. Но домысливать было некогда. Да и выбирать не приходилось. А тут человек сам себя предлагает! К тому же никто не возражал. Вот и решили: собрание пусть ведёт Юрий.  Повестку дня с пунктом о поведении комсомольца Ёсипова вызвался предложить Витя Мамонов. Он тоже предложил себя сам.
      Вроде было всё договорено. Не учли только спада активности масс. Хотя уже тогда можно было почувствовать размагничивание настроения во взводе.
      Неожиданно новая подножка со стороны Дайло.
      — А вы знаете, что собрание с такой повесткой дня нельзя собирать без предварительного обсуждения персонального дела комсомольца на комсомольском бюро?
      — А что выше – бюро или собрание?
      — Собрание! Но у меня Инструкция Главпура. Там сказано, что ни одного вопроса нельзя выносить на собрание, не рассмотрев его на бюро. А тут наказание провинившегося!
      Все посмотрели на меня. Будто всё решаю я! Интересно, почему я должен за всех отдуваться? Другие что, не могут ничего возразить?
      — Ладно! Рассматривайте на бюро! 10 минут вам хватит?
      Дайло опешил. Даже испугался – всё было написано у него на лице. Этого он не ожидал!
      — Ой! — вырывается у него. — Зачем? Знаете… Пусть этот вопрос будет поднят неожиданно на собрании, в выступлениях. Даже в повестку дня желательно его не предлагать! А? Я дело предлагаю! Давайте?
      — А как же инструкция Главпура? — ехидно улыбнулся я, предчувствуя какой-то подлог.
      — Но ведь собрание выше, чем бюро! Давайте, сделаем так! А? Не то подумают, что всё разыграно и подстроено!
      — Хорошо, мы подумаем над твоим предложением…
      Дайло отходит с облегчением. Комсорг явно готовил себе алиби. При таком развороте событий в случае чего, он теперь везде, вплоть до политотдела училища, может утверждать, что ничего не знал! Это они!..
      — Может, действительно стоит так поступить?
      — Почему? — поднимает бровь Белобородько.
      — А ты уверен, что мы наберём большинство голосов, нужное для того, чтобы включить в повестку дня вопрос о персональном деле Ёсипова?
      — Можем, не набрать! — задумчиво говорит Володя Рубан. — Голосование ведь будет открытое! Многие ли согласятся «светиться» перед Ёсиповым? Как бы там ни было, а он останется старшиной роты!
      — Вот то-то и оно! Значит, официально делаем повестку дня более-менее «нейтральной», а там вторым пунктом выскакивает, как чёрт из коробочки, вопрос о поведении комсомольца Ёсипова. Второй пункт должен быть проголосован! Не случайно же наш секретарь предлагает не включать вопрос Ёсипова в повестку дня! Ох, неслучайно! Надо с мужиками переговорить до собрания! Пусть невыкабеливаются и ничего не переживают – никто их пороть не будет! Но Дайло в президиум не избирать! Кто будет предлагать президиум?
      — Я могу! — вызвался Генка Новошилов. — Теперь я бояться не буду! Пусть потом что хотят, то и делают, а мы добьёмся своего! И так накатаем, так накатаем!..
      Удивлённо смотрю на него. Мне его запал не нравится. Надолго ли хватит этого запала?
      — Ладно! Но надо передать всем, чтобы не лезли со своими предложениями насчёт президиума. Главное – чтобы там не оказалось этой секретутки! Пусть сидит со всеми! И, если хочет выступить, пусть поднимает руку и просит слово на общих основаниях.
      Через двадцать минут вся наша комсомольская организация взвода собирается в аудитории. И тут у Дайло появляется новая причина, по которой не может состояться собрание – на нём, якобы, в обязательном порядке должен присутствовать офицер-коммунист!
      Я не выдерживаю:
      — Да это что, комсомольская организация или штрафной батальон!?
      В конце концов, за «наблюдателем» на курс побежал Коля Козлитов. Но офицеров на курсе не оказалось. А Дайло стоял на своём.
      — Покажи, где это написано!
      В инструкции Главпура этого положения не оказалось, и собрание ему пришлось открывать.
      Я раскрываю свой рабочий блокнот (где заношу заметки, высказывания великих, стихи на авиационную тему) и готовлюсь (для памяти, а вообще для своего дневника) записывать то, что будет происходить в классе, ибо запомнить всё, кто и что говорил, для этих своих записок без таких набросков было бы проблематично¹.
      Избираем состав президиума собрания.
      — У кого есть предложения? — как секретарь задаёт стандартный вопрос Дайло.
      Как и было условлено, в аудитории поднята лишь одна рука – Гены Новошилова.
      Дайло обводит глазами аудиторию, будто не замечая одной единственной руки. Но других рук больше не было. Пришлось дать слово Новошилову:
      — Я предлагаю в состав президиума нашего комсомольского собрания избрать… избрать трёх… человек…
      Удивлённо гляжу на Геннадия – чего это он заикаться стал?
      — Возражения есть? Персонально!
      — Предлагаю: комсомольца Белобородько, комсомольца Белугу, комсомольца Мамонова… и Дайло!
      Я чуть не подпрыгнул на стуле! Оборачиваюсь к Юрию Белобородько:
      — А зачем Дайло? — тихо интересуюсь. Я подумал, что это перерешили без меня. — Ведь был же уговор!
      — А я почём знаю! Спроси вон у него! — с раздражением кивнул Юрий на Новошилова.
      Раскрасневшийся Генка плюхается рядом и, не дожидаясь моего вопроса, наклоняется ко мне и жарко шепчет в самое ухо:
      — Он очень просил! Обещал, что за Ёсипова заступаться не будет!
      — Ты – идиот! — прошипел я в ответ, сузив глаза в щелочки, и поднимаю руку. — Прошу слова!
      Пришлось Дайло предоставлять слово мне:
      — Товарищи комсомольцы! Принималось предложение по количественному составу в три человека. Возражений не было. Мы это предложение приняли. По ошибке, видно, названа четвёртая фамилия. Предлагаю голосовать за трёх названных первыми!
      Я сажусь. Сразу поднимается шум. Слышатся реплики:
      — Правильно!
      — Дайло – секретарь организации, он должен быть в составе президиума! — кричит с места член комсомольского бюро Вячеслав Мамонов.
      — Не должен, а имеет право! — пытаюсь парировать я.
      — Пусть отдохнёт!
      — А почему?
      — Голосовать за троих!
      — Давайте, голосовать! Что мы тут спорим?
      Проголосовали. Большинством голосов собрание подтвердило состав президиума в три человека и в него вошли первые трое из названных: Белобородько, Мамонов (Виктор), Белуга. Избранные пошли садиться за стол президиума, где стояло только три стула. Дайло тут же берёт из-за ближайшего стола свободно стоящий четвёртый стул, несёт к столу президиума и усаживается. Рядом.
      Я не выдерживаю:
      — Не понял! Дайло! Тебя не избрали в президиум! Чего ты там мостишься?
      — Я – секретарь! — зыркнул он в мою сторону.
      — Да пусть сидит! Чёрт с ним! — кто-то зашептал слева от меня.
      И, поскольку коллектив меня не поддержал, я прикусил язык.
      Дальше всё пошло по плану. Как было договорено, собрание начал вести Белобородько.
      В повестку дня предложили один вопрос: о дисциплине во взводе и активности комсомольцев.  Фамилии ни Изюмова, ни Ёсипова не назывались.
      — Другие предложения будут?
      Наступила ожидающая тишина. Время шло, а тот, кто должен был предлагать вторым пунктом рассмотреть вопрос по Ёсипову, молчал и руку не поднимал, делая вид, что в президиуме оч-чень занят написанием протокола. А для того, чтобы напомнить ему его роль (на которую он, кстати, вызвался сам!), мне надо было встать, на глазах у всех подойти к президиуму, пнуть выступающего ногой под столом, прошипеть на ухо: «Ну!», а потом вернуться назад и, как ни в чём ни бывало, сесть на своё место!
      Необходимо было спасать положение и в последнюю секунду я решительно поднимаю руку:
      — Предлагаю второй вопрос! О поведении комсомольца Ёсипова!..
      Никто не возразил и не задавал никаких вопросов, даже Ёсипов – все были в курсе!
      — Товарищи комсомольцы, против, воздержавшиеся есть? Принимается! — проговорил Белобородько.
      — Нет! — громко говорю я с места. — Предлагаю повестку проголосовать, как положено! Чтобы потом никто не говорил, что…
      — Хорошо, голосуем! — поняв всё и не дав мне договорить, сказал председатель собрания. — Кто за данную повестку дня, прошу голосовать!.. Кто против? Нет! Воздержался? Раз, два, три!.. Трое воздержавшихся! Большинством голосов повестка дня из двух пунктов принята!
      Первым выступил Слава Мамонов, член взводного комсомольского бюро:
      — Товарищи! У нас, что ни комсомольское поручение, то сразу следует отказ – я не могу, я не умею, я не буду! А как дело доходит до написания комсомольских характеристик, то сразу все требуют, чтобы о них писали, как об активных комсомольцах, принимающих активное участие в жизни нашей организации! А в чём эта активность заключается, если никто ничего не хочет делать! Взять, выпуск боевых листков! Каждого, почти каждого чуть ли не силой приходится заставлять выпускать эти самые листки! Да и на наши собрания грустно смотреть – никакой активности, со всех надо тянуть выступления. Как на допросе у белогвардейцев, честное слово! На комсомольские собрания члены ВЛКСМ могут запросто не прийти без всякой причины…
      Я кошусь на раскрасневшегося Ёсипова – он заёрзал.
      — Кто ещё хочет выступить? Слово предоставляется комсомольцу Щербакову!
      — Предлагаю следующую резолюцию по этому пункту: всем относиться более серьёзно к комсомольским поручениям! И чтобы не было оговорок типа: да ты что, я не могу! — Женьке не терпелось приступить к главному вопросу повестки – публичной порке Ёсипова.
      — Правильно! — тянет руку и поднимается Новошилов. — И чтобы провинившихся прорабатывать на бюро или собрании. А то некоторые думают: а, бюро! Соберемся, похихикаем и разойдёмся. С тех, кто отлынивает от комсомольских поручений, спрашивать со всей строгостью!
      Резолюцию Жени Щербакова также поддержали в своих коротких выступлениях Белобородько и Мамонов (тот, что Виктор).
      — Можно выступить мне? — тянет руку старший сержант Сидодченко. — Мы много говорим о делах! Но всё ли выполняется? У нас ещё плохая дисциплина. А она должна держаться не на палке, как предлагает всё время Ёсипов на совещаниях сержантов, а на сознательности… Кручинин, опусти руку, я ещё долго буду говорить!.. Когда будет хороший, здоровый коллектив, тогда и нарушений не будет. Я думаю, каждому комсомольцу надо больше смотреть на себя со стороны. Всё надо выполнять и быть дисциплинированным сознательно. Пора предъявлять к себе высокие требования, так как все мы будем офицеры! И у нас будут подчинённые, которых надо будет воспитывать!
      Сидодченко усаживается и со своего места в президиуме поднимается Витя Мамонов:
      — Я поддерживаю комсомольца Сидодченко. Но хочу заметить, что сознательность у нас будет тогда, когда будет она по-настоящему партийной, комсомольской сознательностью. Вот!
      Дают слово мне. Спина Ёсипова – само напряжение!
      — Товарищи комсомольцы! Вопросы воинской дисциплины – немаловажны! Конечно, пока большинство из нас отвечает только за свои поступки и своё поведение. Задумаемся на секунду: если бы мы имели таких подчинённых, как мы, и отвечали за подразделения, понравилось бы такое поведение тех, кто нам подчинён? Самоволки, возвращение на курс в нетрезвом виде (Ёсипов заёрзал). А нас за такое поведение подчинённых наказывают. Да и мы сами чувствуем, что не всё идёт так, как полагается! Действительно, когда-то ведь нам предстоит стать офицерами!.. И что бы мы делали, чтобы выправить такое положение вещей в звене, авиаэскадрилье? Что, просто так смотрели и ничего бы не предпринимали?..
      — Можно добавить ещё? 
      — Давай, Новошилов!
      — Товарищи комсомольцы! Давайте, подумаем вот над чем. Вот трудится коллектив, чего-то добивается, выходит на первое место. А из-за какого-то оболтуса работа всей комсомольской организации идёт насмарку! Один человек зачёркивает всё. По-моему, это страшно!
      Снова поднимается Слава Мамонов:
      — Я считаю, что вопрос воинской дисциплины не ушёл от комсомольской. Это две пересекающиеся линии. Взять пример. Ведь как выполняет наш комсомолец комсомольские поручения, так он и ведёт себя в строю и на занятиях. Или вот уборку [в казарме] делают. Ведь сказано: на курс придёт начальник училища! Неужели убрать в туалете сразу хорошо нельзя? Нет, уборщик повозит тряпкой, размажет грязь и всё тут! Не хорошо так, с таким отношением мы далеко не пойдём!
      — В конце концов, — подаёт реплику с места Юрий Белобородько, — что мы, для начальника училища всё делаем? Ведь для себя стараемся!
      Мамонов садится и ему на смену поднимается Петя Галага:
      — А, по-моему, если нет внутреннего порядка, то нет и дисциплины! Нет! Всё время уходит на суету. И ничто, по сути, не делается. Приходится делать массу замечаний. Товарищи комсомольцы, обратите на это внимание!
      Это заводит Володю Сидодченко и он снова просит слова:
      — Это правильно, что зашла речь о дисциплине! Как мы думаем жить дальше?.. Кручинин, да опусти ты свою руку! Я опять буду долго говорить! Что за привычка? Как я встаю выступать, так и тебе хочется!.. Вот взять последнее нарушение воинской дисциплины во взводе – самоволка Ласетного и Передышко! Это вообще, из ряда вон! Они строго предупреждены, наказаны! Вообще, давайте их заслушаем! Что мы здесь переливаем из пустого в порожнее?
      Ведущий собрание Белобородько обращается у аудитории:
      — Как? Вынесем это отдельным вопросом или рассмотрим мимоходом?.. Так вынесем или нет?
      Голоса с места:
      — Нет!
      — Нет!
      Сидодченко возмутился:
      — Как это, «нет»? Как, нет!.. — Сидодченко посмотрел в мою сторону: не подниму ли я опять руку? — Так что, пусть самоволки продолжаются, так что ли?
      — Тут комсомолец Сидодченко не понял, — не вставая, вносит ясность Женя Щербаков. — Речь идёт не о том, рассматривать или не рассматривать этот вопрос, а выставлять его отдельным пунктом или нет.
      — А! Ну, давайте! — кивает тогда Сидодченко.
      Следует сказать, что действительно в то воскресенье, после завтрака, Передышко и Ласетный, ударившись задницей о землю, смылись в самоход. И всё было бы тип-топ, если бы при возвращении со стороны училищного аэродрома самовольщиков не засёк Ёсипов. Он и поднял шум!
      — Ласетный! Что ты хочешь сказать? — спрашивает Белобородько из президиума собрания.
      Пришлось подниматься Вовику Ласетному и отчитываться за самоход:
      — Мне нужно было увольнение. С-с-с… Записался у командира отделения младшего сержанта Павличко. С-с-с… А меня не пустили, сссс…
      «Сссс-суки!», — чуть не вырывается у Вовки.
      Все поняли и заулыбались.
      Вопрос с места Вити Ерёменко:
      — Кто не пустил?
      — Не знаю. С-с-с… В самоволку ушёл сознательно. Что ещё?.. С-с-с… Я был не прав. С-с-с… Вроде всё…
      — Передышко? — предлагает Борода, не поднимаясь с места.
      — Что я могу сказать? — встаёт другой самовольщик. — Да, поступок с моей стороны был неправильный. Причина? Нам с Ласетным надо было в увольнение. А нас не пустили… Всё началось с утра, с кросса. После него было хорошее настроение, много планов на выходной день. В увольнение собирались! Потом тот шум, крики, что наш взвод якобы плохо пробежал эти злополучные три кэмэ на спортивном празднике. И мой ответ Сидодченко. («А вы бегали с нами, что обвиняете?!» – авт.) За это тут же последовало наказание. (Два наряда вне очереди. – авт.) На построении ни меня, ни Ласетного в списках увольняемых не оказалось, хотя накануне мы там были. Я сам, как писарчук отделения, — Саша пытается пошутить, — переписывал эти списки… Вы говорили потом, что можно подойти, попросить, — поворачивается он к Сидодченко, который после пререканий с ним, скорее всего, за дерзость и вычеркнул Передышко из списков увольняемых. А за компанию и Ласетного, хотя даже по сталинским меркам «сын за отца не отвечает». — А я не считал нужным просить! Полагаю, это ниже своего достоинства кого-то упрашивать! Вы будто одолжение делаете, кого-то отпуская в город, будто свои собственные увольнения отдаёте!.. Вот и всё!
      Ёсипов тянет руку и к председателю:
      — Можно задать вопрос? — затем поворачивается к Передышко: — Комсомолец Передышко. Сколько у вас самовольных отлучек?
      Просто удивительно, как Ёсипов не умеет чувствовать обстановку! Ведь следующим вопросом будут обсуждать его собственное поведение! Зачем же дразнить гусей? Зачем настраивать против себя коллектив? Сиди и молчи в тряпочку! Нет! Топтать и гноить – вот его стиль! Или он думает, что таким образом запугает всех? Не знаю…
      — Самовольная отлучка – одна, — пожимает плечами Шурко.
      — А честно?
      — Это первая!
      — А помнишь, — вдруг предательски тянет Степан Липодецкий, — всё наше отделение ходило через забор за яблоками?
      По аудитории поплыла неловкая тишина.
      — Проснись, звезда, нас обокрали!² — эту фразу в наступившей паузе тихо, но довольно отчётливо произносит Володя Ласетный.
      Всем было ясно, какое слово должно было быть вместо слова «звезда», поэтому многие заулыбались.
      Саша Передышко уничижительно пепелит взглядом Стёпика и молчит.
      Ёсипов же с сарказмом и великой радостью обращается к аудитории:
      — Вот видите. И что же это за комсомолец, который обманывает комсомольскую организацию? Гнать таких надо из ленинского комсомола. Куда смотрит и что делает у нас комсомольская организация?
      Комсомольская организация смотрела на Ёсипова и молчала.
      Ёсипов – к Передышко:
      — Вы сознаёте свою ошибку?
      — Да, — то ли спрашивая, то ли утверждая, проговорил Передышко и поводит плечами.
      — А у меня вопрос к комсомольцу Ёсипову! А вы? Были ли вы за службу в училище в самовольной отлучке?
      Вопрос Вити Мамонова прозвучал в классе, подобно внезапному выстрелу. Передышко воспользовавшись заминкой и облегчённо вздохнув, быстро садится на место, будто ныряет в спасительную толпу.
      — Нет, — поворачивается от Передышко к Мамонову и почти спрашивает Ёсипов.
      — Комсомолец Кручинин, скажите!
      У меня глаза становятся величиной с блюдца. Я чуть не поперхнулся. Чёрт! О чём это он? Ах, да! Пришлось «сказать».
      Небрежно откинувшись на спинку стула, как следователь НКВД в каком-то старом фильме, вступаю в перекрёстный допрос:
      — Вспомните, Ёсипов! На первом курсе. На Пятихатки! Ну!.. Забыли, как возвращались через забор? Может, не хватает мужества признаться?
      Ёсипов, сидящий впереди и чуть левее от меня, густо краснеет ещё больше, свои глаза мне не показывает. И я могу лицезреть лишь аккуратно стриженный сержантский затылок и правую часть лица. 

      [Из моего дневника за первый курс.]

      …Я в спортивной форме прохаживался возле училищного бассейна…
      <<•• [Какая чудовищная ложь! В день, о котором идёт речь, я сам только-только вернулся из самохода (ездил домой)! И буквально за минуту до этого перемахнул через забор. Прыжок! Осмотрелся, свидетелей нет – и я уже не самовольщик, а дисциплинированный курсант, гуляющий по территории училища! Об этом я тогда, естественно, по конспиративным соображениям в своём курсантском дневнике записать не мог! Поэтому и написал нейтральное: «…я прохаживался…»] ••>>
      Беззаботно, засунув руки в карманы брюк [и держа подмышкой пакет с книгами и яблоками, которые я привёз из дома], рулю к казарме. Прошёл метров десять, обхожу кусты и тут, как снег на голову, рядом со мной плюхается коренастое сержантское тело. От неожиданности мы опешили оба! Присмотрелся – да ведь это незабвенный Ёсипов!
      «Здорово, корова! Боже, как давно я тебя, жабёныш, не видел – целых три часа!»
      Надеюсь, никто не подумал, что мне захотелось броситься к Ёсипову в объятия, целовать его и плакать!
      [Как мы с ним не встретились по ту строну забора – ума не приложу?! Вот бы была ситуация!]
      Удивлённо уставясь на меня, он не придумал ничего лучшего, как спросить:
      — Ты… Ты что здесь делаешь?!
      Делано вскидываю брови:
      — Я учусь здесь на первом курсе, товарищ младший сержант!
      — А… а тут что?
      — Да вот, — отвечаю, складывая руки на груди и наклонив голову набок, — смотрю, как вы возвращаетесь на службу из самохода! А вы?
      То была моя ПЕРВАЯ (из трёх за всю учёбу в училище) самовольная отлучка.
      Тогда, после возвращения, встреча с Ёсиповым у забора произвела на меня впечатление! И я подумал: что тут хорошего, в этом самоходе? Ходишь, озираешься, боишься каждого куста! Зависишь от случая!
      И бегать через забор перестал. На два года.
      О самоволке Ёсипова я в тот же вечер рассказал своему соседу по тумбочке Вите Мамонову. Только ему. И забыл об этом. А Витька-перец помнил! Хотя бы предупредил меня, крендель!
      Однако я отвлёкся. Вернёмся же в 1972 год, на наше комсомольское собрание… ••>>

 

      — Ну! Вспомнили? Или жена Цезаря вне всяких подозрений? — продолжаю я давить на психику Ёсипова.
      — Не было этого, — отрицает сержант, но уже не так уверено.
      — Честное комсомольское? — наседаю я, как гончая, взяв след.
      — Да.
      — Что, «да»?
      — Честное комсомольское.
      — Не понял! Честное комсомольское, что вы не были полгода назад, на первом курсе, в самоходе?
      — Зачем мне самоволка, — тут Ёсипов поворачивается ко мне, — если я всегда могу подойти к командиру роты, и меня отпустят?
      Но то, что он честное комсомольское слово не дал полной фразой, заметили все!
      Я поднимаюсь со своего места, чтобы это выглядело не репликой, а выступлением, и попало в протокол.
      — Значит, и вас отпускают не всегда! — с нажимом говорю. — Помните, когда вы возвращались из «увольнения» и возле бассейна перелезли через забор, мы с вами столкнулись лицом к лицу! Вы прыгнули сверху и оказались пря-а-мо передо мной! Не спорю – случай! Но с каких это пор сержанты Харьковского ВВАУЛ возвращаются из «увольнения» через забор?
      — Так было короче, — не выдерживая натиска, частично признаётся Ёсипов, тем самым подтверждая сказанное мной. И уже на меня не глядит, отвечает куда-то перед собой, в президиум.
      — Неужто? Но странное дело: в списках увольняемых в тот день вас не было – мы с Мамоновым это тогда же и проверили!
      У Витьки Мамонова от удивления кверху подпрыгивают брови, а глаза становятся шесть на девять в фас и профиль. Хорошо, что Ёсипов на него не смотрит! Это Слону за ссылку без предупреждения на меня! Конечно, никакие списки нами не проверялись! Зачем? Тогда для нас всё было предельно ясно!  Я бессовестно блефовал, Мамонов это знал. Он только нервно провёл языком по своей нижней, вечно треснувшей посредине губе, и промолчал.
      Ёсипов тоже молчит, на меня по-прежнему не смотрит. Он меня просто тихо ненавидит. Всем своим существом! Даже не за то, что я принародно поведал о его самовольной отлучке, т.е. личной недисциплинированности, а за то, что, оказывается, его здесь не боятся!
      — Комсомолец Ёсипов, как же получилось, что в тот день вас не оказалось в списках увольняемых? — не отступая, капаю я на мозги старшине.
      — Моя фамилия была на отдельных…
      Он не договорил и мне пришлось уточнять:
      — «На отдельных», что?
      — Листиках…
      — Листиках? Я понимаю, что не на веточках! — все вокруг заулыбались.
      Попутно замечаю тихий ужас на лице Дайло:
      «Как смеет он, этот Кручинин, так разговаривать со старшиной роты? Если узнают в политотделе, что сие было в присутствии секретаря комсомольского бюро… Ой, что будет!..» — вот что было написано на лице нашего комсомольского бога.
       — Что за листики? По уставу списки увольняемых составляются общие, и подписываются командирами рот. Общие! Вы хотите сказать, что наш командир роты нарушает Устав внутренней службы? Командир роты! Нарушает устав? Что это ещё за отдельные листики?
      — Я ответил.
      Пожимаю плечами:
      — Для меня бесспорно: в тот день вы были на листике самовольщиков! У меня вопросов к комсомольцу Ёсипову больше нет! По этому пункту, по крайней мере!
      Я сделал паузу, ожидая реплики Ёсипова. Но её не последовало, и своим молчанием он как бы подтвердил всё сказанное мной.
      Усаживаюсь на место, и громко бурчу так, чтобы в наступившей тишине было слышно всем, включая Ёсипова:
      — Прежде, чем задавать вопросы другим, на себя бы не грех оборотиться! «Честное комсомольское»!
      «Пусть, сволочь, знает, как клевать других! Не всё коту в ж*пу масленица! А то у нас выходит по русской пословице: где была правда, там х*й вырос!»⁴
      Старшина роты сидит красный, возбуждённый. Как он меня ненавидел! С каким наслаждением в ту минуту он, наверное, швырнул бы меня на съедение в клетку со львами! И ещё вслед бросил бы мне парочку гремучих змей. Для надёжности!
      — …Ну, я думаю, что Передышко и Ласетный осознают свои ошибки. Поэтому будем считать вопрос исчерпанным! — завершил обсуждение Володя Сидодченко.
      Когда речь зашла о поведении Изюмова и о его наказании, выступил Степан Липодецкий. Здесь он стал на защиту товарища.
      — Я считаю, что наказание было практически ни за что. Построение было назначено на тридцать минут, а не на двадцать пять, когда нас стали строить. Изюмов и Самойченко прибыли вовремя, это видели все. А их обвинили в недисциплинированности и опоздании на построение! Я считаю, это неправильным, несправедливым. А сейчас Изюмов ещё и сидит на «губе» за это. Вот это я и хотел сказать!
      Неожиданно Степана по всем позициям поддержал и командир второго отделения младший сержант Слава Павличко. Но выступил он более эмоционально:
      — Все вы знаете, как всё было! На газовочную площадку опаздывали не только Изюмов и Самойченко, но и Ёсипов, и Сидодченко, и другие курсанты. А в тот день я сразу отозвал Самойченко и Изюмова в сторону и решил сам разобраться. Самойченко я тут же забрал с собой в наряд. В тот же день. А Изюмову объявил замечание!.. Да, замечание! Не надо улыбаться, Ёсипов! А что, это уже не взыскание? Откройте устав и почитайте!..⁵ А тут на следующий день… Сами знаете! А ведь вопрос этот мы вполне могли решить у себя в отделении. И рубить с плеча, отправляя людей на губу по всякому поводу и без него – не дело!.. Я не присутствовал, когда Изюмову объявили трое суток [ареста], но знаю, как это было, по рассказам [других курсантов]… Если, пусть даже за «опоздание» на пять минут, Изюмову объявлять трое суток, то Казачкина, который на той неделе опоздал [с заступлением] в наряд на два часа нужно вообще перед строем расстрелять!
      Слава Павличко, возбуждённый, раскрасневшийся, с горящими глазами, усаживается.
      Тут ни к месту подаёт голос Виктор Ерёменко:
      — Пусть Ёсипов расскажет, за что он сунул эти наряды Изюмову и Самойченко!
      Аудитория сразу зашумела.
      — Рыжий, так вопрос ставить нельзя! — не поднимаясь, громко говорит Толик Омельяненко.
      — Почему это, нельзя? — возмущается Витька, краснея и от этого становящийся рыжим ещё больше.
      — Потому, что такие вопросы комсомольским собранием не решаются! — поддерживаю я Анатолия. — Командир не обязан отчитываться ни перед комсомольской, ни перед партийной организацией о строгости наложенного взыскания! — нельзя было давать повод обвинить собрание в некомпетентности.
      — Предлагаю снять предложение комсомольца Ерёменко с обсуждения! — подводит итог осторожный Женя Щербаков.
      Собрание дружно голосует за это.
      …Я едва успеваю в своём блокноте убористыми строками сокращённо фиксировать всё, происходящее в аудитории. Генка Новошилов уже несколько раз косился на мой записи. А тут наклоняется ко мне и шипит:
      — Что ты делаешь? На хрена ты всё это записываешь?
      — Для истории! — шепчу я в ответ.
      А тем временем, ни к кому не обращаясь, задаёт какой-то странный вопрос Пётр Галага:
      — А как вы относитесь к оскорблениям командиров?
      Наступила неловкая пауза. Никто не понял, к кому относится этот вопрос. И вообще, о чём это он?
      — Я хочу сказать, — поднимается Генка Новошилов, — что всё зависит от настроения. Бывает момент, когда я крикну, не сдержавшись, бывает, что ты, Петро, крикнешь! Ведь все мы люди!
      «Неплохо!» — мелькнуло у меня.
      — Был задан вопрос о сдержанности, — встаёт Ёсипов. Он уже постепенно оправился от недавнего потрясения – кровь схлынула с лица и оно приобрело свой обычный, землистый, как у стройбатовца, оттенок. — Я понял всё с самого начала, куда здесь, на собрании, некоторые клонят. Я неоднократно слышал обещания Передышко, Ласетного, Самойченко, Изюмова. Сейчас вы видите, как они держат своё слово. Изюмов перед отпуском клялся, – клялся, понимаете? – что будет вести себя хорошо. Где оно, это его «хорошо»? А взять случай в лазарете. Вы об этом ещё не знаете, сейчас я расскажу. Повёл его [Изюмова] в санчасть на осмотр перед губвахтой (он так и сказал – «губвахтой»! – Ю.К.). Так он там стал кидаться на медсестру – видите ли, покажите ему температуру, что он выдал на градусник. Вот покажи ему температуру и всё. Сестра сказала, чтобы этого арестованного я вёл к врачу, а она не хочет иметь с ним дела. Скажите, разве это нормальный человек?
      — Предлагаю: за такое поведение Изюмову объявить общественное порицание!
      Это предложение Вити Иванкова ту же ставится на голосование. Против и воздержавшихся не было.
      Вообще, собрание шло на удивление активно, причём без всякого контроля со стороны офицеров.
      И постепенно мы подошли к тому, ради чего всё и затевалось.
      — Переходим ко второму вопросу! — объявляет председательствующий.
      Наступила заминка. Я коленкой толкаю под столом ногу Генки Новошилова: давай, мол!
      Он краснеет и поднимает руку:
      — Можно мне? Товарищи комсомольцы! Недавно у нас уже было собрание нашей комсомольской организации. Но там присутствовали не все! Почему-то комсомолец Ёсипов на него не явился! И это было без уважительных причин. Я считаю, это грубым нарушением установленных правил и Устава ВЛКСМ!
      И красный садится. Видно, что это его короткое выступление далось ему нелегко.
      Он тут же наклоняется к моему уху и спрашивает:
      — Как я его?
      Я киваю: молодец, мол! А в аудитории звенит ожидающая тишина.
      — Давайте, его выслушаем! — нарушает тишь коренастый Саша Млыщенко.
      Ёсипов, снова густо покрасневший после выступления Новошилова, медленно поднимается со своего места.
      — Да, я признаю! Я не был на собрании… — медленно тянет он.
      — Ещё бы! — бью я в упор. [Вот, пиявка!]
      — …Но причина была!.. Я получил приказ майора Липодеда разобраться с пэша⁶. Об этом на том собрании, по-моему, дал информацию капитан Касторенко⁷.
      — На том собрании капитан заявил, что он ничего не знает о причине вашего, Ёсипов, отсутствия! — снова бросаю я реплику с места.
      Старшина промолчал.
      — А если вы были так заняты по службе, почему не проинформировали об этом своего группкомсорга? — интересуется Млыщенко.
      — Группкомсорг знал, что я действую по приказу!
      Здесь не выдерживает Дайло:
      — Даже если я и знал, отпускаю не я, а собрание!
      Витя Мамонов замечает:
      — Между прочим, когда мы вернулись после собрания в казарму, Ёсипов сидел у своей коечки и деловито подшивал своё пэша!
      Ёсипов, усаживаясь, решает поправить Мамонова:
      — Не подшивал, а гладил!
      — Тем более! — начинает кипятиться Витька и поднимается с места. — Ёсипов думает, что если он подал заявление для приёма кандидатом в члены партии, то ему не надо присутствовать на комсомольском собрании. Из членов ВЛКСМ его никто не исключал! Нам тоже, может быть, необходимо было подшиваться, а мы сидели на собрании и слушали. Тогда как Ёсипов спокойно гладился! Да он после получения рекомендации для вступления кандидатом в партию просто плюёт на нашу комсомольскую организацию, на наше собрание!
      Я поднимаю руку. Именно в этот момент ко мне снова наклоняется Генка Новошилов, хватает за руку, опускает её и страстно, опять в самое ухо (оно у меня уже болит от его секретов!) шепчет:
      — Да ты знаешь, что с нами после этого собрания сделают? Нас же, как котят! Еб*ть нас будут, как скворцов!
      — Это тебе так Дайло сказал? Отстань! — вырвал я свою руку из его цепких пальцев. — Надо доводить всё до конца!
      И прошу слова. Получив разрешение, медленно поднимаюсь.
      Все живо, одновременно, как по команде поворачивают головы в мою сторону.
      Я, изображая возмущение и даже гнев (именно изображая – боже, какой Качалов во мне пропадает! ), начинаю чеканить фразы:
      — Товарищи! Все мы давно наблюдаем поведение комсомольца Ёсипова. Вы помните тот случай, когда Ёсипов пришёл на курс из увольнения пьяным вусмерть! Извините, но другого потребного слова просто подобрать нельзя – остаются одни непотребные!.. Может, этого тоже не было, Ёсипов?..
      Тот благоразумно промолчал.
      — И это случилось в день поповского праздника! К тому же, из того увольнения он крупно опоздал! А нам всегда говорили, что опоздавшие являются самовольно отлучившимися – ведь оправдательного документа отсутствия их вне училища у них нет! — Повышаю голос: — Я считаю такое поведение не допустимым, дискредитирующим высокое звание члена ВЛКСМ и курсанта Харьковского ВВАУЛ! — Снова спокойно: — Но мало того! Такое поведение я полагаю позорным для старшины Ёсипова, который строго спрашивает за мелкие упущения с других, но сам не является образцом дисциплинированного военнослужащего! Именно поэтому он не остановился на «достигнутом»! И вот мы видим случай с собранием! Моё мнение: за такое поведение комсомолец Ёсипов заслуживает строгого комсомольского взыскания!.. Поэтому! За дискредитацию звания комсомольца, выразившееся в самовольных отлучках, опоздании из увольнения, употребление спиртных напитков в день религиозного праздника и неявку на комсомольское собрание без уважительных причин комсомольцу Ёсипову предлагаю объявить… да, объявить строгий выговор с занесением в учётную карточку!
      Ёсипов медленно поднимается. Лицо красное, глаза налиты кровью, как у быка.
      Запинаясь, часто сглатывая слюну, он, по-видимому, с болью в сердце, выдавливает из себя:
      — Вы видите… Видите, да?.. — на него жалко смотреть, он чуть не плачет и похож на старое пальто на вешалке. — Всё это шито белыми нитками… Здесь просто… просто здесь… Здесь просто сводят старые счёты с принципиальным командиром…
      Вот что он о себе думает!
      Я безжалостен:
      — И в чём же эта ваша принципиальность и наши «старые счёты»? В вашем опоздании из увольнения, в возвращении на курс в пьяном виде? Да, в пьяном! — последнюю фразу я почти выкрикнул. — В отправлении религиозных праздников? В том, что вы на другой день не нашли в себе силы доложить о случившемся командованию курса? То есть струсили! В этом ваша принципиальность? Ответьте, Ёсипов!
      Тот не отвечает и будто не замечает моих реплик. Он апеллирует к президиуму:
      — Видите, да? Мамонов. Да какое вы имеете право так оскорблять меня, говоря, что я плюю на собрание после получения рекомендации для вступления кандидатом в члены КПСС? А? — и плюхается на место.
      — Успокойтесь, Ёсипов, — из президиума проговорил Слон, лизнув свою потрескавшуюся губу. — Никто вас не собирается здесь оскорблять! Я только высказал свою точку зрения. Для этого мы здесь и собрались, чтобы указать на ошибки друг другу!
      Ёсипов снова подскакивает:
      — Комсомольское собрание не имеет права рассматривать моё прошлое. В повестку дня внесен пункт: неявка Ёсипова на комсомольское собрание, так рассматривайте это.
      Тут вовремя вмешивается Женя Щербаков и буквально добивает сержанта в упор:
      — В повестку дня собрания записали: «поведение комсомольца Ёсипова»! Поэтому не искажайте факты! Комсомольская организация этого не любит!
      Я оборачиваюсь и восхищённо смотрю на Евгения! Каков слог! Цицерон!
      Щербаков не замечает этого моего восхищения, он буквально сверлил взглядом затылок ненавистного роте Ёсипова.
      — Зачем вы по-своему всё переворачиваете? — канючит Ёсипов, не оборачиваясь к аудитории. Если пройдёт комсомольское взыскание, на его членстве в партии надо было ставить крест. — Это не честно. Давайте, поднимем протокол, что там записано?
      Протокол в президиуме вёл Витёк Мамонов. Поднимаем протокол. Слова Ёсипова не подтверждаются.
      — Это не мы, а вы, Ёсипов, всё переворачиваете! — с места бросаю я. — На собрании речь идёт о вашем поведении. Об этом говорили и Новошилов, и Мамонов, и я!
      — Какие ещё будут мнения о мерах наказания? — как бы подводя черту под этим спором, спрашивает у собрания Белобородько.
      Я посмотрел на Генку: твой ход! Он поднимает руку:
      — За недостойное поведение и неявку на комсомольское собрание без уважительных причин… — он запнулся. — Предлагаю объявить… взыскание…
      Заминка.
      Все вопросительно посмотрели на Новошилова.
      Я тоже ожидающе смотрю на него. Почему он не продолжает?
      — Ну! — и толкаю его ногой по сапогу.
      Он взглянул на меня и выдавливает из себя:
      — Предлагаю… — глотает комок в горле. — Объявить… строгий выговор с занесением в карточку учёта!..
      И садится, глубоко вздохнув. (Успеваю заметить: Ёсипов взял себя за голову!)
      — Как я его? — снова шепчет Генка.
      Однако я не был доволен его нерешительностью.
      «Теперь я его бояться не буду! — припомнилось мне. — И так накатаем, так накатаем!..»
      Вспомнил это, и мне стало грустно! Я оглянулся на аудиторию. Никто, никто больше руку не тянет. Как будто это мы делаем для себя! Как будто Изюмов сидит на «губе» заслужено! Как-будто Ёсипова не надо «приземлять»!
      — Какие будут ещё предложения? — интересуется Белобородько.
      Слова просит Мамонов Вячеслав.
      — Я считаю, что предложенное взыскание – слишком строгое. Предлагаю выговор без занесения [в уч. карточку].
      — Так. Поступило два предложения. Ещё есть?.. Кто хочет высказаться?
      В этот момент чувствовалось, что наша 316 аудитория раскололась на несколько групп. Были те, кто поддерживал нас, были те, кто против, и были равнодушные («болото» – по выражению Ленина из учебника по Истории КПСС). Последние готовы были в любой момент примкнуть к большинству.
      И припомнились мне слова кого-то из великих: «Не бойся друга – в крайнем случае, он может только предать; не бойся врага своего – он может только убить; бойся равнодушных! Только с их молчаливого согласия на свете совершаются все подлости, предательства и убийства!»
      Ну! Каково? Как точно!
      А у нас в коллективе равнодушных хоть отбавляй! Взять того же Витю Самойченко! Ведь, по сути, за него вступились! За него и Изюмова! А Витюля молчит!..
      Погоди! А как он может выступать с обличительными речами, если это может быть истолковано как месть за взыскание? Чёрт его знает, как всё запуталось! Ну, ладно, выступать ему нельзя, но как он будет голосовать? И почему-то не слышно Рубана? 
      Перешли к дебатам. Из-за стола президиума поднимается Дайло:
      — Я категорически выступаю против взысканий и вообще против рассмотрения этого вопроса на этом собрании! В инструкции Главного политуправления Советской Армии по комсомольским организациям сказано, что проступки командиров рассматриваются только на бюро первичной комсомольской организации. А потом уже выносится на собрание!
      — Так что же главнее – собрание или бюро? — выкрикнул я с места.
      — Всё равно, обойти указание Главпура и его инструкции нельзя!
      Вся аудитория шумела. А Ёсипов, Ёсипов! Он даже распрямляет плечи. Вот когда он воспрянул! Для него это был шанс!
      Начались дебаты.
      — Подожди, Дайло! — вступает в спор Саша Котиевский. — Собрание проголосовало именно за эту повестку дня! Никого против не было! Ты, Дайло, даже не был в числе воздержавшихся и тоже голосовал за эту повестку!
      — А я забыл об этом пункте инструкции.
      — А сейчас вспомнил?
      — А сейчас вспомнил!
      — Надо было «вспомнить» после собрания! — поддевает Саня.
      — Кроме того, — добавляю я, — тебе предлагалось собрать такое бюро перед собранием. И ты что сказал? Что можно решать и на собрании!.. А теперь…
      — Всё равно! Это собрание незаконное! У меня инструкция!..
      Тут же один за другим стали выступать члены взводного бюро: Белуга, Мамонов (Вячеслав). Внезапно у них появилось своё мнение, точно такое, как и у их комсомольского босса. Мамонов уже не предлагает просто выговор без занесения, он уже против наказания вообще, так же, как и другие члены бюро! У младшего сержанта Халамова вдруг тоже голос прорезался и личное мнение образовалось! А то такой тихоня был, этот вчерашний «матрос с “Кометы”»! Сей деятель тоже против наказания Ёсипова! И начался настоящий прессинг!
      Я тоже активно участвовал в спорах, поэтому вести свой «протокол» не успевал. Но «болото» качнулось в сторону Дайло и якобы инструкции Главпура.
      После долгих дебатов и споров наше предложение о наказании Ёсипова большинства голосов не набрало и потому не прошло. 

      <•> Иные не могут отличить чёрное от белого, пока не узнают, кто победил. 

Бенджамин ФРАНКЛИН

<<><•><>>

      <•> Почему люди следуют за большинством? Потому, что оно право? Нет, потому, что оно сильно. 

Блез ПАСКАЛЬ

      <•> — Никто нас не любит, не считая уголовного розыска, который тоже нас не любит. 

Из худ. к/ф-ма «12 стульев»

      <•> Около 70% людей находятся под влиянием зависимости от мнения большинства, а собственным мнением в той или иной ситуации могут обладать лишь около 30%. 

Психологич. статистика

      <•> Любой может быть против. Против быть весело. Но приходит время, когда необходимо быть «за». 

КАРЛ ХII, англ. король

      <•> — Только тогда, когда ты всё потерял, ты способен делать всё, что захочешь. 

      <•> Бывают люди, похожие на нули: им всегда необходимо, чтобы впереди их были какие-то цифры. 

Оноре де БАЛЬЗАК

      <•> — Смотри, вся рожа чёрная! Ты хоть «Мойдодыра» читал?

Из худ. к/ф-ма «Брат-2» 

      <•> Абсолютной истины нет – такова абсолютная истина! 

      Собрание вынесло следующее постановление:
      1. Рассмотреть персональное дело комсомольца Ёсипова на взводном комсомольском бюро.
      2. О результатах рассмотрения доложить комсомольскому собранию на следующей неделе.
      К десятому часу вечера собрание было закрыто. Все устало устремились на улицу.
      Перед УЛО курцы, конечно, устроили грандиозный перекур. Все обсуждали сегодняшние события.
      — В общем, так! — говорю громко я. — Если Ёсипов останется безнаказанным, то я тоже на взводные комсомольские собрания ходить не буду! А когда меня примут кандидатом в члены партии, то я и на ротных не появлюсь!
      На собрании Ёсипов почему-то ни разу в спор со мной не вступил! Он вступал в полемику с кем угодно, но не со мной. Даже на мои вопросы отвечал не мне, а собранию. Крепился, весь вечер держал себя в руках. А тут не выдержал! Он подошёл вплотную ко мне и сказал, как ему показалось, тихо. Но на самом деле сие был громкий рык! И это слышали все, кто был на улице:
      — Это, Кручинин, называется подстрекательством на командира!.. И сегодня я буду готовить на вас документы на (он так и сказал: «на») исключение из училища!..
      — Да? — изобразил я изумление на лице. — А сил у вас хватит? Не слишком ли вы большого мнения о своих возможностях, товарищ сержант? Если я буду исключён, то только с вами!..
      Ещё я хотел обозвать его пьяницей и самовольщиком, но меня буквально силой за рукав оттащил в сторону Петро Галага, мой командир отделения. И, не обращая внимания на Ёсипова, Пётр отчётливо произнёс:
      — Если он что-нибудь в отношении тебя предпримет, я подниму вопрос о зажиме критики, его выпивках и самоволках на комсомольском бюро роты! А у меня есть, что рассказать! Но при одном условии: с твоей стороны не должно быть ни одного нарушения!
      Я кивнул.
      Помня это, перед вечерней проверкой я тщательно вычистил свои сапоги.
      Но придирок сегодня не последовало.

 

 

      <•> — Мы выполнили все пункты: от А до Б…

      <•> Хорошо быть смелым, но страшно. 

Из записных книжек курсанта

<<•><><•>>

      <•> — Не надо громких слов – они потрясают воздух, но не собеседника. 

Из худ. к/ф-ма «Формула любви» 

      <•> Сила начинается там, где кончается боязнь слабости.

А. АЛИСОВ

      <•> Жить достойно не возбраняется никому. 

Эразм РОТТЕРДАМСКИЙ

      <•> Люди, обладающие характером, – это совесть общества.

Ральф ЭМЕРСОН

      <•> Характер, который в житейском обиходе обыкновенно называется приятным, составляется из вежливости и фальши.

Александр ПОП

      <•> Никакие рассуждения не в состоянии указать человеку путь, которого он не хочет видеть. 

Ромэн РОЛЛАН

      <•> Разум есть взор души, которым она сама собою, без посредства тела, созерцает истинное.

АВГУСТИН

 

 

      Второй самоход (неудачный) был у меня на третьем курсе, в Чугуеве.
      Я числился дневальным по УЛО, и договорился с товарищами, что они ночь отстоят без меня. (Игоря Домкратова, который был со мной в том наряде, я уже таким манером однажды прикрывал и он мне был должен.) А сам поздно вечером решил махнуть в Харьков. У меня был страшный спермотоксикоз, и надо было срочно трахнуться дома с Галочкой, своей юной и изящной соседкой по этажу – то, что доктор прописал! Нет, ни тогда, ни после я не был каким-то сверх-Донжуаном! Но плотские удовольствия мне откровенно нравились и иногда были физически (да и психологически!) просто необходимы! Для меня уже было бесспорно, что секс – это тот источник наслаждений, припав к которому раз, захочется пить и пить. И я был уверен, что эту жажду теперь может остановить лишь старость!
      Так вот! Автобуса долго не было. Я стоял на остановке задумчивый, как обманутый Гамлет, торгуя личиком, как влюблённая Офелия, в мечтах предвкушая встречу с Галочкой, как парижский бонвиван. В трусах, надо сказать, всё было на взводе!
      Тут некстати с той стороны шоссе по направлению от ДК авиаремзавода к КПП полка появляется гарнизонный патруль, который я, поглощенный сладострастными мыслями о предстоящей близости с девчонкой и выглядыванием автобуса, сразу не заметил. (Что, между прочим, мне, как будущему лётчику-истребителю, не делало чести!) Зато патрульные, не имея за душой интимных переживаний, усекли мои курсантские погоны, предательски светившие в темноте жёлтыми кантами.
      Когда патруль пошёл на перехват, прятаться уже было поздно, а скрываться некуда: с передней полусферы веером заходили три «перехватчика», позади вправо и влево на протяжении километра тянулся бетонный забор, а перед ним, наверное, со времён Аракчеевских поселений, «протекало» болотце с проросшей осокой.
      Я замер, как моль в обмороке, опадающим кончиком чувствуя, что эту ночь придётся провести в другом месте, а не в постели с Галчонком и, возможно, даже на «губе» у танкистов. (А туда, говорят, лучше не попадать!) И после этого уже не я буду, а меня будут, образно говоря, еб*ть с эполетами¹¹.
      Но «судьба Евгения хранила»¹²: начальником патруля оказался мой будущий лётчик-инструктор на МиГ-17 лейтенант Василий Нюннчиков, недавний выпускник Черниговского ВВАУЛ, которого на днях нам представили. Будучи курсантом, сам он особой дисциплинированностью не отличался, о чём помнил всегда.
      Поэтому, с удивлением опознав меня, отвёл в сторону от патрульных и, закурив, просто спросил:
      — Куда это ты, сокровище моё, собралось, на ночь глядя, да ещё в [курсантской] форме?
      Ответ был очевиден, врать было бессмысленно и я, сам удивляясь своей наглости, ошарашил будущего командира экипажа откровенностью:
      — В самовольную отлучку, товарищ лейтенант! В Харьков-град! Еб*ться хочу – сил моих больше нетути!
      «Ты слова-то фильтруй, чудо неумытое! — мысленно одёргиваю я себя. — Перед тобой офицер, всё-таки!»
      Но моя наглая откровенность произвела впечатление! Но и возмущению лейтенанта не было предела:
      — Ё* твою мать, — цыкнул сквозь зубы плевком влево Нюнчиков. — Кручинин, ты что, даже в самоволку аккуратно сгонять не можешь, чтобы не попасться? Тебя что, этому надо ещё учить?! Вот курсанта заполучил в экипаж, ети-его-лети! А если бы не я был начальником патруля?
      Я делано вздохнул и картинно потупил взор:
      — Мне очень повезло! Осознаю свою вину, глупость, степень, глубину!..
      — А проверят по койкам, поэт?
      — Не удивятся, товарищ лейтенант, – я числюсь в наряде по УЛО! К тому же, по койкам нас никогда не проверяют! Только на первом курсе, когда двое выпали из окна, по спальному помещению прошёлся начальник курса и посмотрел, все ли на местах. Нам доверяют!..
      «И напрасно!» — эта непроизнесённая фраза буквально повисла в воздухе.
      Подумав, Нюнчиков велел мне вернуться в казарму («Автобуса, наверное, сегодня всё равно уже не будет!»). И мне пришлось поанафлазмировать в антисанитарных условиях туалета… Но на ближайшие выходные мой будущий инструктор обеспечил мне увольнение на сутки. И я в постельных сценах оторвался с Воронёнком по полной программе, расстреляв все презервативы, купленные для нас её братом Лёшей. (Он был на год старше меня и о наших отношениях всё знал.) Потому что давно замечено: всё, что задавливается днём, расцветает вулканом Везувия ночью!
      «Сегодня ты меня заездил!» — прощаясь, сказала Галочка.
      Я же был просто счастлив!
      Третья моя самоволка была тоже из Чугуева и тоже по интимной надобности.
      В то воскресенье, обеспечив себе прикрытие в казарме, я до вечера махнул в Харьков, совершенно не зная, что в тот день этого делать было категорически нельзя! А ведь то обстоятельство, что в это воскресенье никого в увольнение не отпустили, должно было меня насторожить! Но почему-то не насторожило! И я чуть, было, серьёзно не влип! Очень серьёзно! Очень-очень!
      Дома за шесть часов отымел Галчонка во всех мыслимых и немыслимых позах, которые придумывал всю неделю¹³. А перед возвращением, будто кто-то толкнул меня под руку: ещё обнажённый, целуемый и ласкаемый везде юной любовницей, заполнил себе чистый бланк увольнительной, доставшийся мне неправедными путями ещё на первом курсе. (Наверное, это была единственная увольнительная за всю историю Советской Армии, заполненная в совершенно голом виде!) И на пути к автовокзалу, у Дворца «Победа», был перехвачен комендантским патрулем. И опять в самом узком месте! А попадать в поле зрения патруля в тот день было противопоказано начисто!
      …Я беспечно рассматривал книги выездного киоска (книги – это моя слабость!), когда сзади услышал вежливый басок:
      — Товарищ курсант! Предъявите ваши документы!
      Оборачиваюсь – позади стоит солдат-патрульный.
      Я мысленно ахнул: физиология на нём сошла с ума – на полторы головы выше меня, косая сажень в плечах, огромные волосатые руки («загребущие») выглядывают из самого большого, какое, наверное, смогли найти в Вооружённых Силах Советского Союза, но всё равно не по росту короткого обмундирования; а размер обуви, шеи и бицепса – не менее 45го! Ubermensch!¹⁴ Такой поперёк ручицей приложится – тут же сложусь пополам! И до-о-олго не разложусь! А в метрах пятнадцати от нас стояли с красными повязками и рыли копытами землю майор и ещё трое солдат, готовых, оскалившись, тут же выполнить команду «Фас!»
      «Усиленный патруль! С чего бы это? Кого-то ищут? Или?.. Ох, не к добру сие! Добегался, Артемон? Дотрахался с Мальвиной?» — подумалось мне.
      — А больше ты ничего не хочешь? — спрашиваю бойца, надеясь, что это его инициатива и всё ещё удастся избежать разговора с майором.
      — Тогда начальник патруля просит вас подойти к нему!
      Не спеша, подхожу. С ленцой знающего себе цену третьекурсника бросаю руку к головному убору.
      Весь состав патруля чётким, отработанным жестом козыряет в ответ и все вместе впиваются глазами в значок «Парашютист-отличник» у меня на груди.
      Представляюсь.
      — Ваши документы, товарищ курсант!
      Уверенно, глядя начальнику патруля прямо в глаза (а он с интересом рассматривает меня, наверное, как парашютиста-отличника), предъявляю военный билет и липовую увольнительную, в душ? благодаря проведение за подсказку в объятиях Воронёнка.
      — Довожу до вашего сведения, товарищ Кручинин, — майор уже изучил мой военный билет, — что приказом начальника Харьковского гарнизона сегодня всем курсантам военных училищ увольнения строго запрещены без объявления этого по курсантским подразделениям! Всех курсантов, замеченных в городе, патрулям приказано изловить и доставить в комендатуру, независимо от того, есть у них увольнительные или нет! А потом в каждом конкретном случае будут разбираться: кем, почему и на каком основании, вопреки приказу, они были выпущены в город!
      Офицер испытующее посмотрел мне в глаза, ожидая реакции.
      Поскольку её не последовало, начальник патруля продолжил:
      — Вон, наша машина стоит. И там уже сидят четверо отловленных нами разгильдяев! Правда, не из вашего училища!
       «Фью-фью-фью-ю-ю! Вот это, да! Кажется, нас всерьёз решили поставить раком!»
      Но попасть сейчас на губу, да ещё с липовой увольнительной, значит, всё – гибель Помпеи!
      Честно говоря, увидев машину, стоящую наготове, я изнутри обмер. Если бы в ту минуту я был оплетён датчиками полиграфа¹⁵, дальше со мной можно было бы и не разговаривать!
      Заворожено гляжу на начальника патруля, как Джордано Бруно на горящий костёр. Одновременно бинокулярным зрением фиксирую напряг архаровцев в повязках справа и слева от меня, готовых к броску.
      Остро ощущаю цейтнот. Я понял, что всё решится в эти одну-две минуты! Беспокойно запульсировала мысль: ситуацию из прорыва надо вытаскивать в сию секунду, позже будет поздно! Это и есть цейтнот! Моя поддельная увольнительная может помочь только сейчас, в комендатуре она станет для меня уликой! Да какой! Надо что-то придумать! Юрий, соображай быстрей – время летит быстро!
      И тут наступает удивительное спокойствие, потом всегда посещавшее меня в критических ситуациях и в авиации (после нескольких безуспешных попыток запуска движка в воздухе перед катапультированием, например), и в военной разведке (на подсадке, когда супостат заподозрил неладное, и они оголили-таки сразу четыре ствола в мою сторону). Спокойствие, если появлялось решение, на которое готов был идти до конца.
      Кажется, Нарасимха Рао высказался в том смысле, что «принимать решение легче, если у вас нет выбора».
      Золотые слова! Подтверждаю, мужики, подтверждаю!
      А тогда, найдя выход, помню, я даже себя успокаивал:
      «Ну, что ты вибрируешь, как муха-цокотуха? Расслабься, истребитель, и постарайся получить сейчас удовольствие!»
      — Да. Меня предупреждали! — «не моргнув ухом» (по выражению командира соседней роты майора Липодеда), развязано ответствую майору. — Мне сказали, что если будут какие-то проблемы в Харькове – а у меня увольнение по семейным обстоятельствам, – обратить внимание начальника патруля на то, что я – из Чугуева! И на нас этот приказ не распространяется!
      Я скромно улыбнулся, видя, как офицер тут же глянул на липовую увольнительную, где сверху я, тогда ещё в голом виде, предусмотрительно вывел: «Чугуевский гарнизон», а в графе «Куда уволен» пометил: «гор. Харьков».
      И, не давая майору опомнится, загружаю его мышление дополнительной информацией:
      — Меня ваши уже останавливали два раза… («Видишь, сокол ты мой ясный, и все два раза якобы отпускали! Ты же не хочешь быть хуже других?») Товарищ майор, у вас претензии к моим документам есть? («Ты чо, крендель, не видишь, что у меня всё в порядке, и я тебя не испугался?») — и, видя, как майор начинает глазами оглядывать мою форму одежды, добавляю: — Или к моему внешнему виду? А то мне на автобус надо! Знаете, не хочется подвести своего командира! («Смотри, скворец, какой я покладистый и дисциплинированный! Как такого не отпустить в город при таком приказе?»)
      Начальник патруля, будучи сам командиром курсантского подразделения, задумался. Полистал мой военный билет, ещё раз оценил увольнительную. Всмотрелся в круглую печать на ней – оттиск был чёткий. Претензий ни к документам, ни к внешнему виду, ни к моему поведению (в том числе и по реакции на сообщение о приказе начальника гарнизона) у него не было. Чёрт его знает, может, курсантов других гарнизонов это распоряжение действительно не касается? И потом, кто-то его уже останавливал, проверял и отпускал. А я что, хуже?
      — Похвально, когда курсант думает о реноме своего командира! — пробурчал он, ещё раз глянув на мой парашютный значок и возвращая документы. — Мне бы побольше таких курсантов!
      И я был отпущен. И благополучно вернулся на курс. В Чугуеве, разумеется, – через забор!
      На вечерней проверке майор Липодед задним числом объявил о том самом приказе начальника Харьковского гарнизона на это воскресенье, целью которого был отлов всех потенциальных самовольщиков.
      И торжественно заключил:
      — Товарищи курсанты! Сегодня в городе было столько усиленных патрулей, что солитер, не замеченным, у вас из задницы не выскочил бы! И вы обязательно попали бы на гарнизонную гауптвахту, если бы оказались в Харькове! Обязательно, уж будьте уверены!
      Ловлю на себе удивлённый взгляд Витьки Мамонова, который знал, что я ездил в самоход, и на время моего отсутствия был озадачен моим прикрытием.
      В ответ я неопределённо пожал плечами: а что я могу? ну, не попался! ну, извини!
      А сам подумал:
      «Попасться-то я попался! Да вот только выкрутился!»
      Липодед между делом продолжал:
      — Я рад, что сегодня у нас не нашлось ни одного недисциплинированного размандяя, ушедшего в самовольную отлучку, с которым за это надо было бы разбираться на Совете училища!
      «Так уж и ни одного! Боже, ка-ак мне повезло!» — невесело подумалось мне.
      И я мысленно поблагодарил свою находчивость и обстоятельства, благоприятно сложившиеся для меня в тот воскресный день!
      «Впрочем, размандяи в эту минуту переживают случившееся на гарнизонной гауптвахте в ожидании своего совета училища. А я, везунчик, и хорошо потрахался, и чудесным образом выкрутился, и сейчас стою в родном строю!»
      В казарме, между тем, радостно загалдели, обсуждая в строю услышанную новость.
      «Из-за тебя, между прочим, чуть не влип! — глянул я на слегка выпирающий головкой сквозь ткань брюк свой член. — Подведёшь ты меня когда-нибудь под монастырь, стервец!»
      Больше рисковать я не стал, и самоволок у меня не было!
      К тому же, на четвёртом курсе уйти в увольнение стало проще.
      …А ведь поддельная увольнительная – это, в самом деле, была верная путёвка на Совет училища и исключение! Достаточно было майору просто выполнить приказ начальника гарнизона или обратить внимание на то, что на моей увольнительной стояла круглая печать штаба училища в Харькове, а не воинской части, к которой мы были прикреплены в Чугуеве (а такие нюансы известны лишь тем, кто служил в ХВВАУЛ и имел дело с курсантами!) – и всё: прощайте, курсантские погоны!
      Впрочем, нет! Меня бы не исключили! Но понервничал бы здорово! Да и на губе бы пришлось отсидеть! Тогда у меня было два довольно сильных прикрытия. Однако всё равно, я предпочитал вести себя так, чтобы за меня никто не заступался! По учёбе мне никто не помогал. И на курсе никто никогда не слышал, чтобы меня кто-то «подпирал».

 Quandum!¹⁶

        <<•>> Для побежденных спасенье одно – о спасенье не думать!

ВЕРГИЛИЙ

<<><•><>>

      <<•>> «Я, курсант Орлов Олег Викторович, находясь на спортплощадке, занимался самоподготовкой. Но принял недостаточные меры страховки при выполнении “больших оборотов” на перекладине. По этой причине я сорвался, перелетел забор училища, упал, потерял сознание. Очнулся от того, что неизвестные лица пытались привести меня в чувства при помощи вливания мне в рот коньяка.
      Таким образом я был обнаружен гарнизонным патрулём за территорией училища с синяками на лице и запахом алкоголя». 

Из курсантской объяснительной

      <<•>> — Бросил жену с ребёнком!
      — Я – не ребёнок, я – офицер!
      — Бросил жену с офицером! 

Из худ. к/ф-ма «Тот самый Мюнхаузен»

      <<•>> Я человек добрый, мне для себя ничего не жалко!

Из курсантских записных книжек

      <<•>> Если бы другие не были дураками, мы были бы ими.

 

Уильям БЛЕЙК

      <<•>> — Голова – предмет тёмный. Исследованию не подлежит.

Из худ. к/ф-ма «Формула любви»

      <<•>> Любовь – большая помеха в жизни.

Артур ШОПЕНГАУЭР

      <<•>> Когда бросаешь упрёки, восходят, как правило, плевелы.

 

Авессалом ПОДВОДНЫЙ

      <<•>> Быть добрым совсем нетрудно: трудно быть справедливым.

 

Виктор ГЮГО

      <<•>> — Что ты хочешь от меня? Чтобы я солгала и сказала, что я предпочла тебя? 

Из англ. худ. к/ф-ма «Оксфордские убийства»

      <<•>> Не стой, где попало – попадёт ещё раз!

Из курсантских записных книжек

      <<•>> Мы легко забываем свои ошибки, когда они известны лишь нам одним.

Франсуа де ЛАРОШФУКО

      <<•>> — Скоро ты вырастишь и поймёшь, что человеку нужно очень много мужества.

 

Из худ. к/ф-ма «Филипп Траум»

      <<•>> Проживи незаметно.

ЭПИКУР