Взлёт

      Неужели Паша Летченко прав и нам действительно нужны трупы наших товарищей, положенных перед строем?
      По разговорам улавливаю, что мнение большинства сходится к тому, что случившееся с Космодиновым и Черноусовым – дело случая. Не упади Черноусов сверху на Космодинова, и всё бы обошлось!
      Н-да, в таком случае завтра ещё кто-нибудь пойдёт таким же путём, рассчитывая лишь на свою удачу. И тогда…
      Сегодня за завтраком я завёл разговор об этом. Сказал, что многие знали о таком способе покидания казармы. И что однажды я тоже был удивлён, когда, будучи дневальным, поздно ночью увидел, как из бывшего до этого пустым туалета вышли двое! И только потому, что я не решился об этом доложить командиру, Космодинов и Черноусов стали калеками. Если вообще останутся жить!..
      — Ну, считали бы меня предателем, ну, дали бы мне пару раз по морде, но ведь этого не произошло бы! Эти двое были бы целы и невредимы!.. — рассуждал я.
      Наши помолчали. Каждый оценивал сказанное мной.
      Белобородько улыбался-улыбался, а потом сказал:
      — Не надо, Юра, красивых слов!
      Мамонов уминал свою котлету, посматривая на меня, но промолчал.
      Наверное, он был бы не прочь дать мне по морде!
      Более-менее отреагировал Генка Новошилов. Отхлебнув глоток чая и облизнув свои пухлые губы, он произнёс:
      — И кто бы оценил эту твою жертву? Это бы ничего не изменило! Ведь никто не знал бы, кого и отчего ты «спас»! Те же Космодинов и Черноусов! А ты бы поставил себя вне коллектива! — Следует глоток из стакана. — Не сейчас, так позже, не они, так другие, а это случилось бы! Человечество любит учиться на своих ошибках! Поэтому, дорогой наш Юра, слышишь, не надо… — ещё глоток чая, — не надо таких жертв… в виде твоей побитой морды!
      Иногда Геша выдаёт здраво. Чёрт его знает, может, он прав? Но та мысль не даёт мне покоя.
      Я рассуждаю гипотетически. С одной стороны, в результате этого моего, по сути, безразличия, два парня будут инвалидами… А с другой (будем откровенны!), я и сам не знаю, смог бы это сделать – доложить командирам о том, что наши ходят через туалетное окно третьего этажа в самоход? Даже если бы наперёд и знал, к чему всё это приведёт (госпиталь и всё такое прочее), ответить однозначно на этот вопрос не могу. Даже сейчас, после случившегося!..
      Но, как говорит майор Липодед, курсанты – не сапоги, их просто так не спишешь! Поэтому всю эту неделю в казарме работали следователи военной прокуратуры. Они фотографировали стенку, обмеряли её, наверное, для протокола осмотра. Кое-кого допрашивали. В училище ждём комиссию от Главкома ВВС и, возможно, из ЦК.
      В общем, накрутили дел! Вот она, цена равнодушия! Много таких на курсе. И я в их числе!

<<><•><><•><>>

 

 << [На фото: казарма курсантов 1го и 2го курсов Харьковского ВВАУЛ. На третьем этаже видно то самое окно (сейчас с белым квадратом), через которое ходили в самоход и возвращались из оного некоторые курсанты и к которому поздней осенью 1971 года так и не добрались Черноусов и Космодинов. Видны пазы на стене (в то время они шли от первого этажа), используемые самовольщиками для спуска и восхождения… Фотография из архива автора. Публикуется впервые.] >>

      …Получил письмо от мамы. Она ведь у меня работает в гарнизонном госпитале. И была в палате у наших товарищей. Написала мне об этом. И меня это письмо по-настоящему взволновало.
      Но о письме позже.
      А пока скажу, что вот уже несколько дней идут комсомольские собрания по подразделениям.
      Сегодня в Ленкомнате такое собрание состоялось и в нашем взводе.
      На собрании присутствовал майор Летченко. Он и был докладчиком.
      Командир батальона кратко охарактеризовал состояние воинской дисциплины. За второй курс наши курсанты уже отсидели (Галага ещё сидит) 42 суток ареста и получили 55 нарядов вне очереди на службу и на работу (в основном от младших командиров). Докладчик перечислил часто встречающиеся нарушения (самовольные отлучки, нарушения формы одежды, халатное отношение к служебным обязанностям, употребления спиртного, пререкания с командирами). Назвал и всех наиболее недисциплинированных. Из нашего взвода среди потенциальных нарушителей названы Витя Самойченко и Юра Изюмов – они рекордсмены по взысканиям (в основном от Ёсипова). Меня в рекордных списках нет.
      Но больше всего места в докладе было уделено последнему происшествию.
      Потом были прения. Большинство выступающих, разумеется, осудило поступок Космодинова и Черноусова. Коснулись и несения внутренней службы.
      Командир второго отделения Славик Павличко в своём выступлении прямо сказал, что дежуривший в ночь на 14 ноября Пётр Галага не заслужил такого строго взыскания – 15 суток ареста от начальника училища:
      — Потому что на его месте мог оказаться любой из нас, — пояснил свою мысль младший сержант. — Дежурный по курсу мог быть в одном конце казармы, а это случилось в другом. Я думаю, это все понимают! Всё предусмотреть невозможно – это жизнь!
      Павел Петрович Летченко слушал, не перебивая, и только что-то помечал в своём блокноте. Неверное, чтобы дать ответ на все выступления в заключительном слове.
      Собрание подходило к концу.
       — Кто ещё хочет выступить? — спросил комсгруппорг Дайло.
      И я решился. Поднимаю руку.
      — Слово предоставляется комсомольцу Кручинину.
      Поднимаюсь и начинаю говорить с места.
      — Товарищи комсомольцы! Я… — у меня получился глубокий вздох. — …не хотел выступать. Но так уж получается, ч-ч-что… не выступить не могу…
      Все живо посмотрели на меня, предчувствуя что-то неординарное: чего это Кручинин стал волноваться? Даже сидевшие за первыми столами, обернулись и ожидающе уставились на меня.
      — Здесь ставилась под сомнение вина дежурного по курсу комсомольца Галаги. Дескать, он не мог этого предусмотреть, а, значит, и предотвратить. Но позвольте спросить: а за что тогда наказывать наших офицеров, у них вообще полное алиби – когда случилось происшествие, их в казарме не было! Не могут же они быть с нами и день, и ночь – «это жизнь»! А они, командиры различных уровней, по-видимому, понесли наказание. Или ещё понесут.
      Командир батальона улыбнулся своей широкой улыбкой, и что-то пометил у себя в блокноте.
      — А ведь в уставе, в обязанностях дежурного по роте сказано, что он, дежурный, отвечает… и среди прочего: «…за поддержание внутреннего порядка в роте…» Или уходить в самоход через окно третьего этажа и возвращаться через оное – это на курсе стало называться «порядком»? Так виновны ли курсанты, нёсшие службу в ту злополучную ночь во внутреннем наряде? Ответ, по-моему, однозначен, и поэтому взыскание за случившееся не должно ставиться под сомнение. Это моё мнение. Кроме того, мы тут говорили о случайности того, что произошло с нашими товарищами – комсомольцами Космодиновым и Черноусовым. Но разве это такой уж случай? Разве нам неизвестно, что Космодинов и Черноусов, которые в ту ночь полезли через окно в туалете, были последними, но… далеко не первыми на этом пути? Ведь, если не все, то большинство, оказывается, знало о таком способе ухода из казармы в самоход и возвращения в неё!.. Да, не все ходили, но, судя по разговорам, знать-то многие знали!..
      — Ты не о большинстве говори, ты о себе скажи!.. — улыбаясь, подал реплику Женька Щербаков.
      — Скажу, Женя! И о себе скажу, и о тебе!..
      У Евгения брови прыгнули вверх, а рот от удивления на секунду приоткрылся.
      — Я… тоже знал! Узнал об этом совсем недавно. Случайно. В ту ночь, о которой хочу рассказать, в два часа дежурный по курсу послал меня от тумбочки, посмотреть, всё ли в порядке в туалете-умывальнике нашего крыла и заправить шинели на вешалке. В туалете и умывальнике всё было в порядке и никого не было. Я прикрыл окно туалета, ибо было уже прохладно, и занялся шинелями. Каково же было моё удивление, когда через несколько минут из санузла появились двое! Я не поверил своим глазам. А когда, придя, в туалет, обнаружил снова распахнутое окно и вспомнил, что эти курсанты были не в нижнем белье, а полностью одетыми, в сапогах (это в два часа ночи-то!), для меня стало ясно: каким путём и откуда появилась эта пара! Не из толчка же!.. Конечно, приди и доложи я об этом на следующий день командованию курса, я поставил бы себя вне коллектива. Это бесспорно! Но ведь зато Черноусов и Космодинов были бы целы и невредимы, не правда ли? И я не знаю, как надо было правильно поступить!.. Мне неизвестно, действительно неизвестно, ходил ли через то окно с третьего этажа на улицу кто-либо из нашего взвода. Но если кто ходил, задумайтесь, прошу: чем вы рисковали! И не ваше ли место сейчас занимают Черноусов и Космодинов на госпитальных койках?.. Потому что… потому что, судьба – это то, что мы делаем со своей жизнью сами…
      Я перевёл дыхание. Мимоходом замечаю, что меня слушают с интересом. И почувствовал, что мне это приятно! Но дело было не в этом! Я ещё не сказал главного! Ну, то, ради чего попросил слова!
      — Товарищи комсомольцы! Мы все с вами, не сговариваясь, думаем, что наша смерть где-то далеко впереди. А, оказывается, она – рядом! Притаилась и ждёт! Ждёт нашего необдуманного поступка, неверного шага. Чуть в сторону – и всё! И если не кончина, то потеряно здоровье – инвалидность, жизнь перечёркнута!.. Да, безусловно, случившееся с нашими товарищами – случайность! — Паша Летченко в этом месте снова что-то пометил у себя в блокноте. — Однако если кто-нибудь из вас ходил тем же путём, и всё обошлось, не правильно ли сказать, что тогда… как бы это выразить?.. обошлось тоже случайно?..
      Я говорил, и в Ленкомнате стояла звенящая тишина. Никто не знал, чем я закончу своё выступление.
      Чёрт возьми, я этого тоже не знал! Мысли и слова текли сами собой. Мне надо было высказаться. Во мне говорила горечь и недовольство своим поступком, самим собой.
      — И если мы не хотим думать о своём здоровье, давайте подумаем о наших родителях, которые отправили нас в лётное училище и втайне гордятся нами! Да, гордятся! Как и мы будем гордиться своими детьми! И сейчас наши родители хотят, чтобы наша мечта – стать военными лётчиками-истребителями, офицерами – исполнилась! А мы им приносим… нет, не огорчение – настоящее человеческое горе!.. Я не случайно коснулся вопроса о наших родителях. Сейчас вы поймёте, почему. Сегодня я получил письмо из дома. И хочу зачитать выдержку из письма моей мамы. Она работает в нашем гарнизонном госпитале медсестрой, и о состоянии Космодинова и Черноусова знает не понаслышке. Если собрание не против, я прочту…
      Все молчали. Я воспринял это как знак согласия, и стал негромко читать:
      — «…Сегодня была в первом хирургическом отделении. Заходила в восьмую палату¹. Ваши товарищи, Олег [Космодинов] и Витя [Черноусов], лежат там в очень тяжёлом состоянии. В очень тяжёлом. У Вити перелом основания черепа, глаз правый опух и синий, лицо исцарапано. Правая рука и нога в гипсе. Лежит, дышит кислородом. Стонет. Пришёл в себя, отвечает на вопросы. Говорит, что очень болит голова.
      У Олега дела хуже. У него тоже перелом основания черепа. Но у него ещё и перелом позвоночника. Говорит, что тоже очень болит голова, но ног совсем не чувствует, не владеет ими. Также дышит кислородом.
      Сегодня собирали консилиум ведущих специалистов не только госпиталя, но и Областной клинической больницы, профессоров медицины со всего города. Всё делают для того, чтобы спасти им жизнь.
      К ним приехали родители и молодая жена Олега².
      <…>
      …Родители плачут. Отец Олега, когда зашёл в палату…»
      Тут у меня перехватило горло, и непроизвольно получилась пауза.
      — «…и увидел состояние сына, упал в обморок. Обе мамы всё время плачут…
      …Очень жаль ребят.
      Домой ехала в расстроенных чувствах…»
      Я прочёл отрывок из письма в полнейшей тишине.
      Слышно было, как в коридорчике у дневального звякнул штык-нож, когда он задел его чем-то металлическим.
      Медленно складываю листок. Его шелест громом пронёсся по тихой Ленкомнате. И сунул письмо в боковой карман. Закончил выступление почти полушёпотом – говорить громче не было сил:
      — Даже не знаю, что ещё можно добавить. По-моему, письмо говорит само за себя. Обо всём…
      И усаживаюсь.
      Несколько секунд стояла тишь.
      Первым опомнился наш комсгруппорг Дайло:
      — Кто… ещё… хочет выступить? — как-то прерывисто спросил он.
      Желающих выступать больше не было. Заключительное слово было предоставлено докладчику.
      Майор Летченко посидел в задумчивости. Затем встал, одёрнул китель.
      Медленно, очень медленно подошёл к трибуне.
      Несколько секунд молчал, перебирая свои записи.
      Затем ответил на наши вопросы, которых было не так, чтобы много. Подчеркнул, что комсомольское собрание не должно обсуждать строгость взыскания Галаги от начальника училища.
      — И то, что в случившемся есть и его вина, это бесспорно, товарищ Павличко. Это хорошо аргументировано в других выступлениях комсомольцев. Здесь много говорилось о случайности этого происшествия. Вы изучаете философию. И должны знать, что случайность – есть непознанная закономерность. И правильно здесь говорилось, что рано или поздно это должно было случиться. И тогда сейчас кто-нибудь другой лежал бы при смерти на госпитальной койке. Делайте выводы! Не рискуйте своим здоровьем ради каких-то сиюминутных выгод сомнительного качества! Не рискуйте своей мечтой!.. К сожалению, очень коротким, хотя и ярким, было выступление комсомольца Кручинина. Не знаю, как воспринято вами письмо, которое он нам прочёл, но эти строки меня, офицера, повидавшего за службу немало, просто потрясли! Но комсомолец Кручинин сказал то, над чем должен задуматься каждый член ВЛКСМ, каждый курсант нашего курса. — Закончил тоже полушёпотом: — И не только нашего.
      После собрания, когда мы расходились, не было привычного шума. Все были какие-то притихшие…

      Вдогонку:

      •>> Молчание – золото… если, конечно, не подлость.
                                                                                             Авессалом ПОДВОДНЫЙ

      •>> — Говорить правду и быть честным – не одно и то же!
                                                                                                          Из худ. к/ф-ма «Отступники»

      Через полчаса меня вызвал в кабинет замполит курса. Он попросил разрешения прочесть письмо из дома.
      Кроме того, что я процитировал на собрании, мама писала:
       «Если в выходной вырвешься в увольнение, пойди к ним. Тебя все в госпитале знают и пропустят в палату к Олегу и Вите. Попроси дежурную сестру, я не знаю, кто будет дежурить. Хоть немного побудешь у них…»
      Когда капитан прочёл эти строки, сказал, что к Космодинову и Черноусову надо съездить. И что он поможет мне с увольнением в это воскресенье. Попросил рассказать ему об их состоянии после возвращения в училище.

<<><•><><•><>>

      …Минут за десять до вечерней проверки, когда многие уже толклись в коридоре, ожидая команду на построение, я, повинуясь какому-то чувству, обернулся и натыкаюсь на взгляд Жени Щербакова.
      Рядом с ним стоял Юран Делябин, гладил его живот и приговаривал:
      — Ба-арсик, до-о-обрый, пуши-и-истый такой!
      — Юран, я не добрый и пушистый, я злой и задумчивый! — посмеивался Щербаков, глядя на меня.
      Вот его-то взгляд, вероятно, и заставил меня обернуться.
      Подхожу к ним.
      Евгений решается на вопрос:
      — Юра, а что ты там собирался рассказать обо мне на собрании?
      И смотрит на меня озорно. А в глазах – напряжённое ожидание.
      Однако то, что я хотел сказать, по-видимому, интересует не только Женьку. Ожидая для себя что-то интересное, оборачивается и тут же к нам подходит наш комсомольский бог Дайло. Он улыбается, и эта маскировочная улыбка должна показать, что он с нами.
      — А ничего, Женя! — в тон отвечаю Щербакову и тоже улыбаюсь. — Мне нелегко было говорить. И я это вякнул, чтобы ты задумался, заткнулся и своими репликами не мешал моему выступлению!
      — Тебе это удалось, паразитина ты такая! Я до сих пор стою задумчивый, молчаливый и мне хочется заткнуться! — раскатисто хохочет Женька.
      Улыбка Дайло исчезает с лица, он поворачивается и разочаровано отходит.
      — Юра! Так нельзя! — строго набрасывается на меня Юран. — Барсика надо беречь! Он человечеству ещё пригодится! Правда, Барсик?
      — Правда, Юран, правда! Ты это верно заметил про человечество!
      — Вон, сколько мяса мы сможем сдать государству за раз! А вот по шерсти план не выполним! — сокрушённо качает головой Делябин. — Шерсть у нашего Барсика только на голове-е-е!
      — И на лобке тоже! — смеётся Евгений.
      — С лобковой шерсти шубы не сошьёшь, даже на рукави-и-ичку не хватит! — делано вздыхает Юран.
      Мы втроём рыгочим.
      — Юр, а кто тогда были те двое, что вылезли из окошка, когда ты был дневальным?
      — Какая разница? Если бы это был ты, Женя, тебе ведь не хотелось, чтобы я об этом кому-нибудь рассказывал?
      В это время к нам подходит курсант из второго взвода (не буду называть его):
      — Юра, ты видел нас тогда… И надеюсь, не собираешься называть наши фамилии Паше Летченко?
      Весть о моём выступлении на собрании уже, видно, разнеслась по курсу.
      Быстро, однако!
      — Вот первый! — смеётся Щербаков. Он сразу всё смекнул.
      — Если бы хотел, я бы вас уже назвал. На собрании. Но… — делаю многозначительную паузу. — …Я молчу при одном условии!..
      — Каком?..
      — Ни ты, ни… — я покосился на Щербакова с Делябиным, — ни тот, второй, больше не будут «ходить» тем путём!..
      — Лады! Договорились! Я уже и сам ругал себя: чем мы, дураки, рисковали!..
      — Ну, и прекрасненько! Значит, спи спокойно, дорогой товарищ!
      Мы все смеёмся. «Дорогой товарищ» потоптался ещё немного возле нас и отвалил.
      — Курс! Строиться на вечернюю проверку! — кричит дневальный.
      — Первый взвод, строиться!
      — Второй взвод, становись!
      — Строиться, третий!
      — Четвёртый взвод, строиться.
      — Курс! Становись!.. Выполнить команду «Становись!» — командует старшина первой роты, обычно строивший курс после того, как уехал старшина Муллер. — Равня-яйсь!.. Равняйсь, команда была!.. С-с-смирно!.. Товарищ майор второй курс на вечернюю проверку построен! Старшина первой роты старший сержант Ласенко.
      — Отставить равнение! Заместителям командиров взводов по подразделениям провести вечернюю проверку! О результатах проверки доложить!..
      — Четвёртый взвод слушай вечернюю проверку…

 

      <•> — Всякое чудо перестаёт быть чудом, если задаться вопросом, почему оно происходит.

Из худ. к/ф-ма «Батарейки в комплект не входят»

      <•> Доводы, до которых человек додумывается сам, обычно убеждают его больше, нежели те, которые пришли в голову другим.

Блез ПАСКАЛЬ

       <•> — Сильвупле, дорогие гости, сильвупле. Жевупри авеплизиз. Господи прости, от страху все слова повыскакивали.

Из худ. к/ф-ма «Формула любви»

       <•> Разница между умным человеком и дураком в том, что дурак повторяет чужие глупости, а умный делает свои. 

NN

<<><•><>>

       <•> Того, кто не задумывается о далёких трудностях, ждут близкие неприятности.

КОНФУЦИЙ

       <•> — В любую из схем могут закрасться неожиданные следствия.

Из худ. к/ф-ма «Оксфордские убийства»

       <•> Давать советы всегда плохо, но хорошего совета тебе никто не простит.

Оскар УАЙЛЬД

       <•> — Это только видимость, верно? Они не лучше нас, с вами, когда доходит до дела. Судно на ровном киле держат незначительные люди. Люди вроде нас с вами.

       — Незначительных людей нет, старший инспектор. По крайней мере, для Пуаро. 

Из худ. к/ф-ма «Пуаро. Тайна оторванной пряжки»

       <•> Больше всего на свете я боюсь того, что другие увидят меня так же, как я вижу их.

Артюр РЕМБО

       <•> — Честность – лучшая политика. Вы согласны, месье Пуаро?

Из худ. к/ф-ма «Пуаро. Грустный кипарис»

       <•> — Как ужасно вдруг узнать, что всю свою жизнь он не говорил ничего, кроме правды!

Оскар УАЙЛЬД, «Как трудно быть серьёзным»

       <•> — Люди о других судят по себе. Кто сам на низость не пойдёт, тот на другого не подумает!

Из худ. к/ф-ма «Битва в пути»